и не ставшей
своей земли.
Саша думала, что Анимия прекрасна. Что, несмотря ни на что, это место – блаженный кусочек рая. Но ей туда не было доступа, в этот рай. Для нее был доступ только к поверхности, к равнодушному чужому городу, но никак не дальше, не глубже. Саше не было дозволено очутиться в Эдеме своего детства, в сердцевине беспричинной благодатной радости. Эдем ее детства и юности остался в далеких, утекших в прошлое тушинских годах. Саша давно не была ребенком, у нее самой были дети, один из которых – пусть даже чужой, нежданный – лежал при смерти, и это обстоятельство никак не совмещалось с ее нахождением в безмятежном личном раю. С ее возвращением к мечтательной юной себе. Глядя в окно, усеянное косыми иглами дождя, Саша думала, что у первых людей, которые населяли рай, не было за пределами рая детей, лежащих в коме. У них не было вообще никаких детей.
Дождь все усиливался. Расплывался сплошным беспросветным пятном, смазывая заоконные пейзажи. Капли бежали по стеклу нескончаемыми тонкими насекомыми, извивались прозрачно-серыми червями. Казалось, будто летняя душа Анимии совсем истончилась, сникла и бессильно растеклась прощальными слезами. Три солнечных эдемских месяца завершились закономерным возвращением в мерклое пространство осени, неизбежности Тушинска.
Оторвав взгляд от окна, Саша заметила, что практически все места в вагоне заняты и только рядом с ней темнеет потертая запятнанная пустота кресел. Очерчивает ее холодным кругом одиночества. Словно дорожная поездная жизнь отступила от Саши на несколько шагов, почуяв в ней нечто тлетворное, разрушительное. Словно все пассажиры вагона интуитивно предпочитают держаться на расстоянии от едущей из ниоткуда в никуда недоматери. Нематери.
При мысли о предстоящем визите в больницу к Леве у Саши перед глазами все немного поплыло. Лица пассажиров слегка смазались, подтаяли в мутно-белом свете поездных ламп. И в какой-то момент Саше вдруг показалось, что вагон наполняют люди, которых она когда-то встречала на платформе. Вот бывший студент московского инженерно-строительного института. Тот самый, что завалил зимнюю сессию из-за несчастной любви. Он уже давно вырос и успел стать довольно успешным фотографом. Через проход от него сидит пожилой мужчина, который в молодости женился на парикмахерше с двумя детьми и уехал из Тушинска в промышленный поселок городского типа. Долгие годы не разговаривал с родителями, не был в родном городе, а затем приехал на похороны отца. Уже почти двадцать лет, как и матери его тоже нет в живых. И почти пятнадцать, как он развелся. А вот прямо за ним – девушка в темно-алом платье, студентка Антебургского университета. С тех пор как она узнала о помутнении нежной, ангельской души своей бабули, своего единственного родного человека, ее глаза как будто постоянно затянуты поволокой скорби.
Все эти люди жили параллельно Саше и не подозревали, что она объединила их в своем трепетном мечтательном сердце. Для них она никогда не существовала. Никогда не присутствовала в их судьбах – даже на периферии. И от этой простой мысли Саша неожиданно для себя почувствовала странный пронизывающий холодок. Словно вакуум абсолютного, небытийного одиночества осторожно заглянул ей в глаза.
Когда на следующий день Саша покинула здание аэропорта, Тушинск встретил ее солнечной и по-летнему теплой погодой. Необычной для конца сентября. Воздух казался сладким и пряным, точно впитавшим рассыпанные специи. В подошедшей – практически сразу – маршрутке было душновато, но терпимо. Даже более терпимо, чем в анимийском автобусе, на котором Саша добиралась до работы из пригорода.
Маршрутка мчалась по тушинским улицам легко, беспрепятственно. Утренние пробки уже рассосались. Мимо стремительно проносились знакомые до ноющей боли панельные дома, рекламные щиты, торговые центры; площадные клумбы, наполненные все еще яркими, но уже кое-где перегоревшими летними красками. Скверы, к Сашиному удивлению, были пропитаны обильной живой зеленью – почти не тронутой осенним временем, подступившим вплотную. Даже как-то не верилось, что совсем скоро это зеленое торжество превратится в скопище черных скелетов, усеянное пожухлой листвой, облепленное мармеладно застывшими прудами; что над всем этим неизбежно повиснет бескровно-серое студеное небо. Казалось почти невероятным, что еще чуть-чуть, и город поплывет в промозглых ошметках октября – навстречу глубокой белой спячке.
Саша вышла на остановке у сквера детской городской больницы. Здесь присутствие осени чувствовалось острее, усталость природы проявлялась резче – как будто от близости к непрерывному потоку боли и умирания. Зеленых листьев почти не осталось, повсюду воспаленно пестрели красные, прозрачно-желтые, лимонные с зеленоватыми прожилками и оранжевые кленовые лапы. В траве было густо рассыпано последнее сияние медленно отступающего года – охристое, бронзовое, багряное. Отяжелелый воздух, давно впитавший все сладкие летние запахи, слегка горчил, отдавал какой-то глушью, затерянностью, невнятной прелой тоской – без единой капли бодрой осенней свежести. В нем ощущалась скорбная звенящая влага – словно от непросохших, никогда не просыхающих луж. Словно разбуженный этой влагой вкус осени тихонько говорил о скорой неминуемой смерти.
Направляясь по вымощенной дорожке в сторону корпусов, Саша старалась не наступать на стыки плиток. Будто пытаясь договориться с какой-то высшей неведомой силой. Мысленно загадывала: если до конца дорожки она ни разу не собьется, то тогда… Тогда что? Что она имела право просить? Имела ли это право вообще? Наверное, все-таки да, думала Саша. Наверное, каждый имеет право попросить у неведомой силы что-то светлое, животворное. Не для себя, для другого.
Она уже почти дошла, ни разу не сбившись. И внезапно возле первого корпуса увидела Виталика. Он сидел на скамейке и курил. Слишком тепло, совсем не по погоде одетый – в дутую, почти что зимнюю куртку и джемпер с высоким воротником. Саша тут же замедлила шаг, сбилась, наступила на стык.
Виталик неспешно выдохнул дым и поднял голову. Посмотрел совершенно выцветшим, прозрачно-тихим взглядом.
– О, ты уже здесь. А Сонька мне сказала, что ты только сегодня прилетаешь.
Его голос окатил жутковатым зябким холодком. Он произнес это так обыденно, пугающе спокойно, будто они с Сашей виделись накануне. Будто она не исчезала без предупреждения на три месяца.
Несколько секунд Саша постояла в растерянной нерешительности. Затем осторожно села, поставила рядом сумку.
– Да, я прилетела сегодня. Час назад. С самолета сразу сюда, – сказала она. Слегка поежилась от замешательства, от мучительной неловкости встречи; нервно покашляла, прочищая горло.
– Что, продуло тебя? В самолете рядом с иллюминатором сидела? Могу куртку предложить.
– Спасибо, не надо. – Саша невесело улыбнулась.
И немного помолчав, спросила:
– Как ты?
За сквером гудела оживленная спешащая улица. И этот будничный шум словно подчеркивал глубокую безмолвную оцепенелость, отрешенность, разлитую среди болезненно ярких крон.