что-то говорил о Хельмуте. При виде нас он замолчал. Мы сели за стол на свои прежние места, как вчера, и между мной и папой пролегло бесконечно белое поле стола.
Потом мы ели суп, самый настоящий суп, потом тушеное мясо, хотя все молчали и над нами висела грозовая туча, которая вот-вот должна была сверкнуть молнией. Все-таки эта история с платьем не прошла бесследно. Бачулис, например, не притронулся ко второму, и мне стало стыдно за свою пустую тарелку.
— А помнишь, — вдруг сказал Бачулис, обращаясь к папе, конечно, в продолжение их разговора, — Хельмут тогда крикнул: «Вы еще у меня попляшете!»
— Ну и что? — ответил папа. — Я тебе повторяю… Хельмут застал Эмильку здесь днем… А пришли они за нами поздно вечером. Если бы это был он, нас бы арестовали гораздо раньше.
Даля, не желая принимать участие в разговоре, демонстративно вышла из комнаты. Она сказала, что эти разговоры причиняют ей настоящую физическую боль.
— Нас арестовали около десяти, — упрямился Бачулис. Он не бубнил, как всегда, а говорил быстро, резко. — А Хельмут был после восьми. Потому что Эмилька прослушала бой часов, а потом сказала, что когда она будет жить вместе с отцом, то они обязательно купят такие же часы. Я помню точно, часы пробили восемь раз. Пока он добежал до комендатуры, пока разыскал Грёлиха…
— И все же Хельмут приходил в пять, — сказал папа.
— Ты ошибаешься, ошибаешься. — Бачулис непривычно, заметно волновался. — Ты тогда был возбужден, не ночевал дома после нападения на немца, мог и забыть.
Даля вернулась в комнату и села около письменного стола. Она иногда украдкой поглядывала на часы: с нетерпением ждала нашего отъезда. «А если мы действительно жестоки? — подумала я. — Если она вправду не может вспоминать?»
Значит, забыть все, что было. Чердак со скрипучей лестницей, осколок зеркальца, перед которым причесывалась Эмилька, ее платье, аккуратно лежащее в чемодане Эмилькиного отца, затравленного собаками, священника… Дедушку, стоявшего вот около этой стены. Комнаты этого дома, и старый диван, и стол…
Я подняла голову и встретилась глазами с папой, и длинное, бесконечное белое поле, разделяющее нас, почему-то чуть-чуть сократилось.
Папа улыбнулся мне, и мы «пошли» навстречу друг другу. Он поднял руку ко рту, чтобы скрыть свою ухмылку, и я поняла, что папа благодарит меня. За что? Нетрудно догадаться.
Как же можно тогда прошлое выбросить из головы, когда оно связано с настоящим? Нельзя забыть, что на городской площади стоит памятник, и нельзя вспоминать Юстика, не вспоминая Эмильки.
— Именно в тот день впервые я перестал трястись от страха, — сказал папа. — У меня появился пистолет, и я почувствовал себя человеком, которого не так-то просто одолеть. Помнишь, я сказал тебе: «Я ухожу. Совсем». Разве я тогда трусил? Это было сказано в этой же комнате.
— Куда же ты?.. На ночь? — спросил Бачулис.
Его слова показались мне странными, я не поняла, что это те слова, из прошлого, но, когда папа тихо и печально ответил ему: «До ночи я выйду из города», — я обо всем догадалась.
— Сочинители, — попыталась вмешаться Даля. — Разве вы помните те слова, которые вы говорили почти тридцать лет назад?
Но они ее уже не слышали.
— Втроем не уйти, — ответил папа. Он встал из-за стола, подошел к книжному шкафу. — Пистолет я спрятал вот сюда. — Папа открыл шкаф и просунул руку за первый ряд книг, точно надеялся, что пистолет, который он спрятал тогда, до сих пор лежит на полке. — И мы пошли к Эмильке… Ты боялся идти к ней один и уговорил меня…
Бачулис внимательно следил, как папа передвигался по комнате, как подошел к двери, словно собирался идти к Эмильке на чердак. Папа говорил тихо, и поэтому все слушали его с большим напряжением, боялись что-нибудь пропустить из его рассказа.
— Оказывается, мы с тобой все хорошо помним, — сказал папа. — Вот во времени не сошлись… Ну да это пустяк.
— Нет, не пустяк, — сказал Бачулис. — Это важно… Когда я вернулся домой, Эмильки уже не было. Я сразу об этом догадался по лицу Марты, и потом, еще дверь на чердак была распахнута настежь. Один дядя ничего не знал. Он встретил меня с упреком, что я в день именин не пришел к нему на исповедь. А я ему ответил, что был на исповеди…
— Как был? — удивился папа.
— Был, — ответил Бачулис. — Я боялся, что Хельмут нас предаст, и решил его убить. Но мне было страшно, и я пошел в костел, чтобы… исповедаться… перед этим…
Даля резко повернулась к мужу и крикнула:
— Ну что вы себя пытаете, пытаете, без всякой жалости!
Бачулис смешался, но рассказ свой не прекратил.
— Потом я побежал к Хельмуту, не застал его. Прождал два часа и вернулся домой. Вот в это время ты и привел Эмильку.
— Я ее нашел во дворе. Она решила там дождаться темноты, чтобы уйти к отцу. А Марта никак не могла поверить, что Эмилька вернулась: обняла ее и не отпускала. Дядя испугался: мало ему было меня, так на тебе — еще и Эмилька. Он спросил меня, где я ее нашел. И я начал сочинять, что на улице, что она пряталась в подворотне и не хотела к нам идти и что я еле ее дотащил. — Папа подошел к Бачулису, дотронулся до его плеча. — Помнишь, Миколас, она поздравила тебя с днем рождения и извинилась, что пришла без подарка.
— Да, помню. Дядя спросил Эмильку, где же она все это время пряталась, но Эмилька молчала. Не хотела выдавать Марту, Марта сама рассказала про чердак. Дядя был очень удивлен: у него в доме жила девочка, а он, наблюдательный, догадливый, ничего не заметил. И он спросил меня, знал ли я об этом. Ему хотелось, чтобы я тоже ничего не знал. Но я не мог ему соврать. И тогда он с обидой заметил, что все против него. Для него это были трудные слова. Ты, Пятрас… — Бачулис замолчал, поднял глаза на папу. Он впервые назвал его старым именем. — Извини… Ты этого мог и не заметить. Но он не хотел, чтобы все были против него. Потом Марта взяла Эмильку за руку и заявила, что уводит ее без обиды, что в нашем доме и без нее хватает. И добавила: «Извините, что испортили вам день рождения». Дядя попросил у Марты спички, зажег первую свечу на именинном пироге, но я не понял, что это значит: хотел ли он сказать, что разговор окончен и Марта с Эмилькой должны уйти,