в окрестности Филиппополя. Армянская аристократия в целом сохраняла свои заметные позиции в византийской военной элите не только до царствования Романа Диогена и катастрофы при Манцикерте, но и позднее[366].
В политической стратегии Алексея Комнина, напротив, преобладало западное направление, по той простой причине, что к 1081 году Армения и Анатолия были Византийской империей потеряны. Угроза со стороны Роберта Гвискара в 1081 году вызвала союз Алексея с германским королем Генрихом IV. В период войны с печенегами Алексей активно привлекал в армию солдат из Западной Европы, в первую очередь англосаксов, данов, рыцарей, набранных графом Робертом Фландрским, и даже франкских и норманнских рыцарей. Первый крестовый поход лишь укрепил Алексея в его попытках использовать франков в качестве вассалов для проведения византийской реконкисты в Малой Азии и для выхода Византийской империи на линию старой границы, существовавшей до 1071 года. С этой точки зрения далеко неслучайно, что Анна Комнина рассматривает пакликиан, предки которых были переброшены Иоанном Цимисхием из Армениака во Фракию, как враждебный и опасный для империи элемент. Манихеи из Армении, с которыми Иоанн Цимисхий легко находил общий язык, для Алексея Комнина и Анны были совершенно чужими варварами, которые за целый век неплохо обжились на Балканах, породнились с местными славянами и заезжими печенегами, и повернули оружие против Византийской империи во имя сохранения своего религиозного и национального уклада жизни.
Специфика происхождения манихейства в III веке во многом объясняет устойчивость этого религиозного явления в Армении на протяжении многих столетий. Как известно, основатель манихейства пророк Мани (216–274) принадлежал к высшей парфянской аристократии и родился в Ктесифоне, столице Парфянского царства. Отцом Мани был знатный парфянский азат Патик, принадлежавший к царскому роду Аршакидов, а мать по имени Мариам была отпрыском парфянского аристократического рода Карен-Пехлевидов. В связи с этим неслучайно, что после падения Парфянского царства и утверждения ортодоксального зороастризма в Сасанидском Иране парфяне на протяжении многих веков придерживались манихейства на периферии Сасанидской империи, как в самой Парфии, так в Закавказье и Согдиане. Парфянский язык с течением времени превратился в литургический язык манихейских общин Хорасана, которые создали серьезную литературу на этом языке тогда, когда он уже перестал быть разговорным, а сами парфяне растворились в местной персидской и согдийской среде. Об этом свидетельствуют манихейские рукописи на парфянском языке, обнаруженные в Турфанском оазисе (Восточный Туркестан) и датированные периодом VIII–X веков[367]. После того, как последний парфянский царь Артабан V пал 28 апреля 224 года в битве с Арташиром Папаканом, основателем сасанидской династии, Аршакиды еще сохраняли власть в Иберии до 284 года, в Армении – до 428 года, в Кавказской Албании – примерно до 510 года, и, возможно, в Систане – на протяжении нескольких десятилетий. Армяно-парфянская знать, связанная с царской династией Аршакидов, из поколения в поколение передавала учение Мани, которое подвергалось преследованиям в Сасанидском Иране до принятия христианства в начале IV века. Нет ничего удивительного в том, что по прошествии нескольких веков в этой среде, связанной происхождением и культурной традицией с парфянской царской династией, распространились новые варианты манихейства, одним из которых, вероятно, было павликианство, возникшее в 650–680-х годах в Малой Азии, а также тондракитство, появившееся в 830-е годы в Армении. Возможно, болгарские павликиане серьезно повлияли на знаменитое движение богомилов. В лице манихейства в его павликианской версии Анна Комнина и ее отец столкнулись с серьезным культурно-религиозным реликтом, доставшимся армянам в наследство от эпохи парфянского владычества, когда религиозные убеждения были тесно связаны у парфянских азатов с этикой военной службы. Эти убеждения впоследствии побуждали потомков парфянской аристократии к политическому обособлению от Византийской империи. После того как печенеги и половцы дестабилизировали балканскую границу Византийской империи в XI веке, павликиане вновь обрели политические амбиции и из союзников империи превратились в ее непримиримых врагов.
Анна Комнина никоим образом не ставит в вину Иоанну Цимисхию призвание манихеев, и, по-видимому, даже одобряет находчивость василевса, а ответственность за измену павликиан возлагает на них самих. Очевидно, что слава Иоанна Цимисхия, воскресшая благодаря императору Алексею Комнину, представлялась Анне Комниной своего рода золотым веком в истории Византийской империи, в то время как старший соратник ее отца Катакалон Кекавмен, писавший в 1070-е годы, был склонен искать такой золотой век в эпохе императора Константина Великого, а также его преемников Констанция, Юлиана, Иовиана и императора Феодосия I[368]. Весьма показательно то, что византийский полководец XI века считал золотым веком в истории империи ромеев именно период позднеримской империи, когда империя еще обладала западными провинциями и одновременно в лице императора Юлиана грозила Сасанидскому Ирану. Подобная характеристика, данная Катакалоном Кекавменом периоду позднеримской империи, свидетельствует о том, что имперское мировозрение и представления о римской ойкумене были столь же живы в миросозерцании византийской военной аристократии накануне прихода к власти императора Алексея Комнина и рождения его порфирородной дочери Анны, как и в предыдущие века. С этой точки зрения нельзя не вспомнить известное замечание А. П. Каждана о том, что римский историк Аммиан Марцеллин – офицер римской армии, а по происхождению своему грек из Антиохии, описавший правление императоров Констанция, Юлиана и Иовиниана, – может считаться своего рода предтечей византийской исторической литературы[369].
Эпилог
Анна Комнина безусловно стала своеобразным символом своей эпохи – эпохи правления императора Алексея I и всей династии, к которой она имела честь принадлежать. «Алексиада» Анны Комниной до сих пор вызывает бурные споры в научном мире, ибо нет однозначного ответа на вопрос, чем же стало главное произведение порфирородной принцессы – панегириком, императорской биографией, литературной обработкой «записок» Никифора Вриенния или первыми в своем роде мемуарами, написанными представительницей императорской фамилии? Очевидно одно: Анна Комнина создала яркую и всеобъемлющую панораму кризисной эпохи, которая была во многом ключевой для развития византийского государства и общества. Миросозерцание Анны Комниной – это трагическое миросозерцание, носительница которого сравнивает себя с Ниобой, идеализирует прошлое, связанное с отцом, время ушедшей юности, и противопоставляет себя унылой современности – атмосфере первых лет царствования императора Мануила Комнина. Как отмечал выдающийся византинист и историк искусства Ганс Белтинг, Анна изобразила своих родителей, императора Алексея и императрицу Ирину, как «живые иконы» (als lebende Ikonen)[370]. При этом Анна Комнина не была пассивным зрителем событий своего времени, но она была важным действующем лицом византийской трагедии – трагедии великой империи, которая пережила в период царствования императора Алексея последний взлет надежд на спасение римской ойкумены в византийском ее понимании. Поскольку Анна Комнина писала «Алексиаду» много лет спустя после смерти отца, в начале правления своего племянника императора Мануила