Комнина и вплоть до царствования императора Михаила VIII Палеолога. Однако есть все основания предполагать, что данный феномен не был предан забвению в политической традиции средневековых государств, так или иначе связанных с «византийским содружеством наций»[373]. Много веков спустя этот феномен самозванчества проявился в России после того, как русские цари громогласно заявили о себе именно как о преемниках византийских императоров. История Гришки Отрепьева, Тушинского вора и других самозванцев Смутного времени в следующем столетии нашла свое зловещее продолжение в историях Емельяна Пугачева и княжны Таракановой.
В XX веке феномен самозванчества был возрожден в науко-образном идеологическом обличье и приобрел характер политической узурпации. Если прежние самозванцы боролись за власть от имени того или иного почившего представителя династии, выдавая себя за тех, кем они не являлись, то в октябре 1917 года большевистские лидеры узурпировали власть от имени т. н. «пролетариата», который в России еще только формировался как класс. При этом большевистская узурпация сопровождалась физическим истреблением представителей русской императорской династии и национальной элиты – в первую очередь военной, интеллектуальной и хозяйственной, – что свидетельствовало о победе в России преступной государственности, которую воплощал режим советской партийной номенклатуры.
В конце 1917 года замечательный русский офицер, генерального штаба полковник Михаил Гордеевич Дроздовский (1882–1919), написал о природе большевима следующие строки: «Это иго – горше татарского». Интуиция не подвела автора этих строк – одного из основателей Белого Движения на Юге России. Новое иго было действительно намного страшнее монголо-татарского, ибо влекло за собой физическое уничтожение русской династии и десятков тысяч русских служилых людей, среди которых были, в частности, лучшие представители русского офицерства. Созданная большевиками советская политическая система узурпировала себе право на протяжении десятилетий выступать от имени русского народа, который эту систему не выбирал, в отличие от династии Романовых, избранной Земским Собором 1613 года и уничтоженной большевиками.
А. П. Каждан высказал некогда мнение о том, что советский коммунизм и феномен советского тоталитарного общества были обусловлены многовековой рецепцией византийского культурного наследия в России. Эта мысль может показаться парадоксальной. Действительно, в наши дни аппеляция к истории византийской и русской монархии наследниками тех, кто уничтожал семью последнего российского императора, приобретает характер саркастического фарса и как будто подтверждает предположение выдающегося византиниста. С. А. Иванов, ученик А. П. Каждана, в одном из популярных интервью на тему византийской истории отмечал, как в 2007 году на праздновании девяностолетия ЧК участники торжеств заявляли: «Кто занимается историей, знает, что безопасность была и раньше. Софья Палеолог вышла замуж за Ивана III и, будучи племянницей последнего византийского императора, очень серьезно занималась вопросами безопасности»[374].
В связи с этим вспоминается другой красноречивый пример из византийской истории. В 1453 году османский султан Мехмед Фатих объявил себя потомком императора Алексея Комнина и назвал завоевание Константинополя «возвращением» империи, якобы принадлежавшей ему по праву происхождения, тем самым унаследовав, в буквальном смысле слова, политические амбиции прежних византийских самозванцев. Продолжая рассуждения С. А. Иванова о наследовании византийских традиций в России, мы должны признать, что в начале XX века единственным адекватным ответом русского общества на возрождение большевистскими вождями традиций византийских тиранов и самозванцев могла быть только апелляция к историческому опыту Древнего Рима и создание контрреволюционной диктатуры.
Как писал генерал-лейтенант Антон Иванович Деникин (1872–1947), «по личному твердому и искреннему убеждению и под влиянием общественного мнения Корнилов видел в диктатуре единственный выход из положения, созданного духовной и политической прострацией власти. Формы диктатуры определялись весьма разнообразно не в силу личного честолюбия или двуличия, в чем тщится обвинить Корнилова Керенский, а исключительно как мучительное искание наилучшего и наиболее безболезненного разрешения кризиса власти»[375]. По мнению генерала Деникина, только военная диктатура Корнилова могла спасти страну и ее правовую систему от надвигавшейся большевистской узурпации и массового террора. Дореволюционное русское офицерство, в отличие от офицерства советского, неоднократно принимало на себя политическую ответственность за судьбу страны: так было в 1741 году, в 1762 году, в 1801 году, и, неудачно, в 1825 году. С нашей точки зрения, неудивительно, что носителем подобной романтической идеи стал генерал от инфантерии Лавр Георгиевич Корнилов (1870–1918) – блестящий офицер и востоковед, который задолго до революции писал об одном из выдающихся современников Анны Комниной: «Благодаря талантам своего предводителя Елюй-даши, провозглашенного гур-ханом (т. е. императором), Кара-кидани основали в XII веке могущественное государство, включавшее всю территорию Чжунгарии, обоих нынешних Туркестанов и Бухары»[376]. Л. Г. Корнилов, как известно, заплатил за попытку спасения своей страны собственной жизнью.
Диктатура была, однако, не только явлением, характерным для истории Древнего Рима. Понятие «диктатор», рожденное в недрах древнеримской правовой системы, было хорошо известно Анне Комниной и каждому образованному византийцу XII века благодаря сравнительным жизнеописаниям Плутарха и хронографии Иоанна Зонары. Диктатор Фабий Максим, который спас Рим от Ганнибала, Луций Корнелий Сулла, наконец, Гай Юлий Цезарь были действующими лицами повествования Иоанна Зонары, однако Анна Комнина претендовала на большее. Она сравнивала своего отца не с древнеримскими диктаторами, а со скульптурным каноном Поликлета, т. е. с древнегреческими богами и героями. Древнеримская идея военной диктатуры как спасительного средства от самозванчества и тирании была хорошо известна византийской политической традиции и приобрела особую актуальность во второй половине XI века в связи с переворотами Исаака Комнина, Никифора Вотаниата и Алексея Комнина.
Анна видела в своем отце законного императора, потому что он подобно древнеримским диктаторам был избран солдатами, а затем признан сенатом ради спасения империи. При этом Анна Комнина описывала современное ей византийской самозванчество как продолжение гражданских войн 1070-х годов, в которых победил ее отец. Как уже было отмечено, последующая попытка Алексея Комнина после рождения в 1087 году его сына Иоанна превратить византийскую монархию в монархию наследственную вызвала не только личную ненависть Анны к брату, но и пробудила в сердце августейшей принцессы стремление защитить древнеримские правовые принципы, исходя из которых императорская порфира должна достаться достойнейшему точно также, как она досталась ее отцу. Кроме того, сам Алексей Комнин в 1081 году гарантировал дальнейшую передачу власти Константину Дуке, сыну императрицы Марии Аланской и жениху Анны Комниной. Сочетание этих обстоятельств подтолкнуло Анну в 1118 году к попыте переворота. Поэтому, как отмечал переводчик «Алексиады» на испанский язык Эмилио Диас Роландо, главным жизненным разочарованием Анны Комниной стала именно неудача в борьбе за престол своего отца[377]. И хотя Никита Хониат, подробно излагавший историю ее неудачного переворота, ни словом не обмолвился об аналогичных примерах из более ранней византийской истории, мы уже отмечали, что действия Анны Комниной в 1118 году могли вдохновляться примером другой принцессы Анны – дочери императора Льва III Исавра.
Примерно в 716