Читать интересную книгу Новруз - Назир Зафаров

— Дочь ваша, Кадыркул-ака, спросила меня: как ты, сын мусульманина, решился изучить русский язык. Я ответил, что, будучи в Верном, посещал русско-туземную школу, а решился так же, как решились вы стать дочерью мусульманина, будучи сами христианкой. «Да, наши судьбы схожи», — согласилась она. «А как твой отец относился к русским?» «Он дружил с ними», — ответил я. Ведь мой отец вместе с русскими строил дорогу Арысь — Верный. На строительство его пригнала нужда. Вы помните, Кадыркул-ака, как мы похоронили матушку? Отец заложил землю, чтобы купить саван, уплатить мулле и могильщикам. Земля стала чужой, и скоро нас с нее прогнали. На строительстве отец и дядя делали насыпь, раскидывали шпалы, а я кипятил чай рабочим и разносил по участку. Меня там все звали Богданом. Почему, не знаю. Наверное, от Худайберды. Берды хорошо слышится, когда зовут издалека. Один русский инженер сказал как-то отцу: «Мальчик у вас памятливый, русскую речь знает, ему бы учиться». Отец развел руками: «До этого ли нам? Денег нет». — «Деньги не нужны, — объяснил русский. — Если согласны, я отправлю мальчика в русско-туземную школу!» Отец подумал и согласился. Отвезли меня в Верный, поместили в школу. Там я пробыл до смерти отца. Теперь вернулся домой…

— Не больно сладкая твоя жизнь, Худайберды, — вздохнул Кадыркул-ака. — Слушать и то больно…

— Дочь ваша то же самое сказала.

— Большое, значит, у нее сердце, — сказал Кадыркул-ака.

— Большое, как у того русского инженера…

Гостья, внимательно следившая за разговором и улавливающая по выраженкю лица собеседников, о чем идет речь, протянула руку и ласково тронула плечо Худайберды. Сказала что-то по-русски.

— Переведи! — потребовал Кадыркул-ака.

Как и в первый раз, Худайберды опустил смущенно глаза.

— Переведи! — повторил хозяин.

— Дочь ваша советует мне поехать к ним в лесничество, помогать ее отцу. Там нужен человек, знающий два языка.

Глаза Худайберды смотрели на Кадыркула-ака извинительно, словно просили прощения. Он считал себя виноватым перед хозяином дома.

Добрый Кадыркул-ака посуровел.

— У нее есть отец? — произнес он жестоко с обидой в голосе.

Верно ведь, Кадыркул-ака считался отцом этой русской женщины. А раз так, то она должна была, прежде чем звать Худайберды в лесничество, испросить совета.

Гостья поздно поняла это. А когда поняла, исправить ошибку было уже нельзя. Отчаяние изобразилось на ее лице.

— Ата! — произнесла она испуганно.

Худайберды поспешил на помощь гостье:

— Дочь испрашивает вашего позволения, Кадыркул-ака.

Сердце хозяина не было приспособлено для зла, поэтому оно легко с ним рассталось. Кадыркул-ака снова улыбнулся доброй, светлой улыбкой.

— А разве нужно мое позволение?

— Нужно.

— Ну, если так, то счастливой тебе дороги, Худайберды. Будь сыном брата моего, Егочли-тура — хозяина над бревнами.

Он обнял мальчишку и похлопал отечески по спине, а тот вдруг припал к его плечу и застыл так. Плечи его почему-то вздрагивали. Оказывается, не так уж много выдержки было у Худайберды, а я ему завидовал.

Впрочем, я и сейчас ему завидовал. Как мне хотелось быть на его месте. Неожиданно пустяковый случай привел меня в этот удивительный дом, свел с совсем незнакомыми людьми, и они почему-то стали мне дороги. Так дороги, что хоть проси чуда сделать тебя Худайберды, вот этим тонким, смуглым мальчишкой, сыном Кадыркула-ака и еще какого-то Егочли-тура, братом доброй улыбающейся русской женщины.

Может быть, чудо и свершилось бы, но торопливый Нармурад-ака помешал делу. Он сказал строго:

— Ну пора. Пошли. Там ждет нас Зухра-апа.

И мы ушли.

Сердце мое, однако, осталось в этом добром доме.

Если бедняк ест курицу, то или он болен, или курица

И вот в эти трудные дни, когда утро начиналось с беспокойной мысли: дожить бы до вечера, а вечер — дотянуть бы до утра, родители мои решили устроить той. Не знаю, кто их надоумил в голод объявить праздник, но объявили, и не только объявили, начали к нему готовиться.

Какие мысли приходят к человеку на пустой желудок. Где бы достать хлеба! Поэтому, прослышав о предстоящем торжестве, я стал рисовать в своем воображении обильный дастархан с румяными лепешками, сладким изюмом, ароматным чаем. Я уже чувствовал запах плова, который дымился в огромных казанах посреди двора. Картина была настолько яркой и ощущение реальности настолько сильным, что, когда отец ввел в калитку телка величиной с козу и привязал его к колышку у ду-вала, я даже не подумал, что это имеет какое-то отношение к предстоящему празднику. Лишь слова отца, произне сенные после завершения несложной процедуры водворения теленка на предназначенное ему место у дувала, несколько отрезвили меня.

— Ташкентская, — сказал он, — зарежем теленка, а ты с головой и с ногами сваришь его в казане! Лучшего угощения по нынешним временам не придумаешь.

Предстоящий праздник сразу потерял для меня свою привлекательность. Да что привлекательность! Разочаровал. И не одного меня. Матушка, увидев козу, то есть теленка, разрыдалась. По худому лицу ее полились такие обильные слезы, что отец, чего обычно не бывало, принялся утешать матушку:

— Не плачь попусту. Зачем сокрушаться по тому, чего нет? Если аллах, вместо десяти дынь послал одну, не бросать же ее. Разрежем на кусочки, пусть не насытятся все, зато каждый ощутит сладость спелого плода. Нигде не сказано, что жертва богу должна быть весом в его пудов. И один пуд — тоже жертва. Лишь бы принести ее. А я думаю, телок пуд потянет…

Слезы матушки стали еще обильнее.

— Ой, ташкентская, — растерялся отец, — не горевать надо, а радоваться надо. Сколько людей забрал голод, а твоего младшенького не тронул. Дай бог, вырастет, женим его и тогда устроим праздник, какого не видывала махалля. А теперь главное, соблюсти закон, сделать руку мальчика «праведной».

С отцом я, пожалуй, согласился бы. В конце концов братик мой совсем маленький, что он понимает в праздниках. Он и не видел еще ни одного. Но матушка произнесла такое, что меня обдало холодом.

— А Назиркул, — сказала она, глотая слезы. — Назиркул-то как? Ведь мы решили женить его.

Отец сделал большие глаза и с испугом глянул сначала на матушку, потом на меня. Должно быть, не вовремя матушка раскрыла тайну. Но, как говорится, сказанное подобно птице, стоит ее выпустить, как начнет она скакать с ветки на ветку.

— Оббо! — вздохнул отец. — Коли решили, то женим… В один день сотворим два угодных богу дела.

Теперь широко открыть глаза пришлось мне. От изумления. То, что меня собирались женить, было не самым главным в данном случае. Главным было то, что объявлялись два праздника — и еще каких! — а во дворе один-единственный тощий теленок ростом с козу. Тут есть от чего изумиться и впасть в отчаяние. Где пудовые котлы, где горы лепешек, где мешки с изюмом? Где шелковые одеяла? Где ковры и бархат? А карнаи? На свадьбе без карнаев уж не обойтись. Они должны реветь на всю махаллю. Да что на всю махаллю! На весь Джизак!

Вид у меня был настолько растерянный, что матушка перестала плакать и поспешила ко мне на помощь.

— Назиркул, сыночек… Не пугайся! Ты еще мал, четырнадцатую зиму лишь увидел, какая тут женитьба! Но бог велит думать о ближних. Мастон, твоя нареченная, погибнет, если мы не возьмем ее к себе. Голод ведь, сам знаешь! А ввести в дом девочку без свадьбы не разрешает шариат.

Я смутно помнил о какой-то помолвке с Мастон, когда меня, пятилетнего, заставили укусить ее ушко, вернее, коснуться только. Может, и не помнил, узнал от взрослых. О Мастон, как о невесте своей, никогда не думал и, попадая в дом Зухры-апа, которая приходилась ей сестрой, не замечал маленькую девочку с косящими глазами, да и она меня, наверное, не замечала. И сейчас мысль моя но останавливалась на Мастон. Как голодный, а голодные ужасные эгоисты, я оценивал создавшееся положение, пересчитывая все на лепешки: в доме семеро просящих хлеба, появится еще восьмой — тоже просящий.

— Хорошо, — ответил я матушке, и голос мой при этом дрогнул. — Если Мастон ждет гибель в собственном доме, пусть войдет в чужой дом!

— В наш дом, — поправила меня матушка.

— В наш дом, — неохотно и не сразу повторил я.

На этом разговор о свадьбе и закончился. До самого праздника никто не возвращался к нему, не пытался возвращаться к нему и я. Женихом меня не называли. Со мной обращались по-прежнему, как с мальчишкой: «Эй, Назиркул! Куда ты подевался, непутевый?

Станешь ты, наконец, взрослым?» В дом должна была войти невеста, а я бегал босым, в чужой рубахе и в чужих портках с заплатами на самых нескромных местах. Объявление свадьбы не внесло никаких перемен, не сделало меня йигитом ни в собственных глазах, ни в глазах близких. Оно не оторвало меня от детства. Я все еще мечтал о большом бумажном змее, который из моих рук мог бы взлететь в небо, ждал весны, чтобы взобраться на Джизакские холмы и искать там подснежники. Взрослым мальчишку делает время, а его как раз не оказалось. Едва ввели во двор теленка, как все закрутилось, заторопилось, и вот уже день свадьбы.