— Всё хорошо, Агат.
Что-то из этого наверняка отразилось на лице, потому что Костя поспешил успокоить.
Снова протянул руку, делая шаг к Агате.
Агата же зачем-то снова отступила…
Оба это заметили. Оба вскинули взгляды. Она ему доверяла. Полностью и безоговорочно. Но инстинктивно продолжала всего бояться. Особенно сейчас.
Он не зря ушел из детской. Не зря злился и не хотел рассказывать. Для Агаты это — страшно. Наверное, один из самых больших ужасов.
Потому что наверняка найдутся те, кто её осудит, а она не сможет справиться с неконтролиемым желанием защищать себя. Захлебнется в осознании, что защитить себя невозможно, когда тебя травят. Её когда-то уже травили. Она больше не сможет.
Пользуясь ее замешательством, Костя все же подошел. Обнял не сильно, но ощутимо. Его тоже потряхивало, но он старался быть аккуратным. Прижался своей щекой к ее щеке, гладил, смотрел, скорее всего, в дверь так же сквозь, как Агата смотрела сквозь в окно…
— Поверь, это поутихнет. Поначалу будет сложно, но со временем ты перестанешь интересовать так сильно…
Костя говорил, Агата пыталась кивать, пусть сама и не представляла, как пережить это «поначалу».
— Поедете с Максом к Поле. Побудете там. Боя возьмешь. Я прилечу после выборов. Хотя бы на пару дней. Это полгода, Агат. Я думаю, полгода нам хватит…
И если первую часть Костиной речи Агата продолжала кивать, то услышав «полгода» сначала замерла, а потом замотала головой.
Потому что полгода без него — ещё страшнее. Наверное, страшнее всего на свете.
Она чуть отстранилась, посмотрела в мужское лицо. Он был нахмурен. Она — по-особенному решительной.
— Я от тебя никуда не поеду.
Сказала убежденно, получила в ответ усталое «Агат» и сомкнутые на пару секунд веки. Просто, чтобы не метать стрелами в неё. Упрямую. Глупую. Бесяче любимую что ли…
— Это не обсуждается, Агат.
Костя попытался настоять, Агата уперлась в его грудь жестче, так же жестче посмотрела в глаза и задала вопрос, который задавать нельзя.
— Мы семья?
Потому что бить его принадлежащими ему же словами — подло. Но на войне все средства хороши. А она от него никуда не уедет.
— Агата…
Костя умел быть красноречивым, но и в одно только обращение вложить максимальный смысл тоже умел. Там была и усталость, и просьба, и желание не спрашивать — просто сделать, как сам считает нужным. Как уже однажды сделал. И они же оба знают, что ему всё под силу. А она… Побесится и простит.
— Мы семья, Костя? — Агата повторила, делая ударение на каждом слове. Костя выдохнул, сдаваясь.
— Дурында, блин.
Сказал, преодолевая сопротивление, вжимая с силой в себя.
— Начнется пиздец, Замочек. Лютый пиздец…
И пусть тогда Агата не понимала, что Костя имел в виду, но со временем всё встало на свои места.
Слитая следователем информация действительно сработала бомбой. Подробности эпизода, который произошел в одном провинциальном городе двенадцать лет назад, спровоцировали разрыв гнойника.
В первый вечер после опубликования разговоры о «том самом видео» передавались людьми друг другу как какая-то немного постыдная тайна, к которой не знаешь даже, как относиться. Все смотрели. Все молчали. Все чувствовали дискомфорт, но не могли четко сформировать для себя же, что с новым знанием делать. Кому верить. Куда идти. И стоит ли…
Но это — до первой поднесенной к разлившемуся бензину спички. Её зажег какой-то лидер мнений, запостив расследование с комментарием в соцсети. Дальше постили уже все. Со своими историями. Своей болью. В сеть. В эфиры. Из административных и режимных зданий на улицы полилось то дерьмо, которое годами усиленно прятали. Оказалось, что «вспомнить всё» — абсолютно исполнимая миссия. Особенно, когда каждому есть, что вспомнить.
Все, включая Агату, понимали, что у Кости есть два выхода: уйти со сцены и образовать дыру, в которую моментально ворвется кто-то другой, или взлететь на гребне.
Все, включая Агату, понимали, что Костя сделает второе.
Мечтавшая всю жизнь остаться как можно более незаметной для людей, чтобы не ранили, Агата вдруг стала их символом.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Примером человека, единственный шанс выжить которого — это взять в руки оружие и выйти против власти, которая призвана защищать каждую из вверенных ей жизнь.
Призвана, но не защищает. Призвана, но готова жертвовать. Не собой и не своими детьми, а чужими. Кто-то делает это сам. Кто-то выражает к этому толерантность. Но итог у обоих действий один — признание факта, что никто не может чувствовать себя безопасно в стране, в которой под видом порядка творится легализированный беспредел.
Когда-то Агата потянулась за пистолетом, чтобы отвоевать свою жизнь. Сейчас накал в воздухе был другим: каждый чувствовал, что малейший чирк — и оружие возьмет каждый. Это понимали все. Все будто замерли, не рискуя сделать тот самый последний шаг. Все ждали выборы. Потому что выборы — лучше революций. Если они честные.
Костя очень просил Агату хотя бы не лезть в соцсети и медиа какое-то время. Заниматься Максимом и собой. Она честно пыталась, но очень быстро не смогла.
Тем более, что журналисты каким-то образом даже её телефон нашли. Первые звонки с незнакомых номеров она сбивала. А один сдуру взяла. На нее сходу посыпались вопросы, Агата трусливо скинула, а потом долго смотрела на телефон, ощущая, будто он стал порталом, который запустит в дом то, что нагнетается снаружи.
Журналисты прописались в её родном городе, под отцовской квартирой и воротами Костиного дома.
Если им с Максимом нужно было выехать — это напоминало спецоперацию с кортежем и вооруженной охраной.
Агата понимала, что и у органов к ней могут возникнуть вопросы, но даже если так — первым делом задавать их будут Косте.
Страна гудела, а в их доме стало будто бы по-особенному тихо. Агате сложно было принять обновленную реальность, в которой она что-то значит для людей, её совсем не знающих. Косте сложно было смириться с тем, что надежному водораздела между «внутри» и «снаружи» больше нет.
Вышинского сместили с должности. В связи с обнаруженными фактами открыто уголовное производство. Сейчас он находится под домашним арестом. Из списка, как объяснил Агате Гаврила, мразь тоже убрали, но очевидно, что это особо не спасает.
Потому что и сам Вышинский, и тот случай — это катализатор, а реакция пошла куда более сильная. Всеохватывающая. Произошедшее — это ужасный по масштабам своей бесчеловечности, но всего лишь единичный пример, иллюстрирующий общее правило. Их страна погрязла в беспределе.
Одновременно комично и невероятно тоскливо, что доказательство тому — не только Вышинский. Но и сам Костя. Поднявшийся до невообразимых высот рэкетир с душком. Не мокрушник, но далеко не честный человек.
Пытаясь спастись, заигрывавшие всё это время с ним конкуренты наконец-то тоже включили тяжелую артиллерию — вываливая всё, что только смогли нарыть.
По Гордееву открыли несколько производств. Все каналы поделились на два лагеря: стыдливо молчащие и дающие микрофон тем, кто с очевидной стопроцентной вероятностью возьмет большинство на выборах.
Многие люди по-прежнему в замешательстве. Ведь запутаться во всем так быстро развернувшемся совсем не сложно. Но все чувствуют перемены.
И все внезапно почувствовали возможность к ним приобщиться.
* * *
Агата давно отреклась от идеи быть частью большой общности людей, уж не говоря о том, чтобы стать для кого-то красивым символом, для кого-то объектом ненависти, а для кого-то жалости или даже придуманной любви.
Но это всё свалилось на голову само. Так, будто провидение решило поиздеваться над девочкой, щедро отсыпав на ее жизненный путь слишком много важного для других и совершенно не нужного ей.
А ей хотелось только спокойствия для своей неидеальной семьи, которое теперь уже даже не снилось.
Костя стал далеким. Это было объяснимо. Хотелось верить, что это временно. Но именно перемены в нём, как ни странно, пугали Агату больше всего.