ещё лучше. А все усилия наши должны быть направлены к овладению стратегическими позициями; нам нельзя терять время, нас ждёт Москва. Ну, господа? Кто желает последовать примеру полковника Яковлева?
Никто не шелохнулся.
– В таком случае, господа, прошу вас начать погрузку вверенных вам частей в эшелоны. В Туле оставим комендантский взвод до подхода главных сил. А нам, господа, вперёд и только вперёд. Нам ещё Оку форсировать.
…Всё это время Ирина Ивановна Шульц неслышной тенью простояла в углу их временного штаба в новых торговых рядах. Проводивший её от кремля Фёдор Солонов натолкнулся на более чем выразительный взгляд Константина Сергеевича и мгновенно ощутил, что он очень нужен сейчас совсем в ином месте – проследить, чтобы отходящая колонна красных чего-нибудь бы не учудила или чтобы не учудили уже свои.
И когда уже дверь за ним захлопывалась, краем уха он уловил:
– Сударыня, нам надо поговорить.
Две Мишени подождал, пока шаги его кадетов стихнут снаружи. Повернулся к Ирине Ивановне, что так и стояла, уронив руки и глядя куда-то сквозь все на свете стены невидящими глазами.
Он кашлянул.
– Сударыня…
Это звучало жутко фальшиво и пошло, словно в дурной мелодраме.
– Ирина Ивановна… Ира… милая… что всё это значит?
Ирина Ивановна тяжело вздохнула.
– Я тебе всё расскажу, Константин Сергеевич. Без утайки и вранья, потому что между людьми, Богом соединёнными, никакой лжи быть не может.
Ему очень хотелось сказать что-то ехидное, может, даже язвительное – боль требовала выхода, – однако он сдержался. Если женщина, которую он любит так давно и, как ему казалось, безнадёжно, сделала то, что сделала, – значит, к этому были весомые причины.
– Я тебя люблю, помни об этом, – начала она. Резко, в лоб, без прелюдий. – Я могла бы соврать. Могла бы сказать, что, дескать, я знаю этот полк, они меня послушают. Это была бы хорошая ложь, убедительная. Потому что на самом деле это – правда. Я ведь была с этим отрядом с октября четырнадцатого, ты знаешь.
Он кивнул, хотел что-то сказать, но Ирина Ивановна лишь вскинула руку.
– Нет, не перебивай. Это правда, но это не вся правда. Я хотела их спасти, их, наших врагов. Мне удавалось удерживать их штабными интригами подальше от фронта, устраивать так, что полк отправляли не туда, где он больше всего нужен… – Она перевела дух, вся сжалась, словно готовая ринуться в ледяную воду. – Это правда, но не вся правда. А правда, которая «не вся», – уже ложь. Господь послал мне испытание… а может, искушение…
– Михаил Жадов, – глухо вырвалось у Аристова. Кулаки сжались.
– Михаил Жадов, – кивнула Ирина Ивановна. – Честный, добрый, смелый русский человек, вышедший сражаться за справедливость, как он её понимал. Нет-нет, Костя! Если ты сейчас подумал, что я тебе изменила, что я… была с ним…
Константин Сергеевич лишь потупился.
– Нет, милая. Если бы ты… оказалась с ним, мы бы сейчас не говорили, я знаю. Ты бы просто ответила мне «нет», и всё.
Она кивнула.
– Но я бы солгала тебе, сказав, что он был мне безразличен. Сперва мне было просто больно и обидно, что такой человек сражается против нас. Что искренне верит в большевицкие лозунги, в эти их «свободу, равенство и братство», не замечая бьющей в глаза реальности. Мне хотелось… чтобы он оказался с нами, но это было невозможно. А потом… я вдруг ощутила, что думаю о нём, забочусь, как могу. А он… он в меня влюбился.
Две Мишени зажмурился.
– Влюбился и стал добиваться. И я… я, вместо того чтобы сразу, решительно сказать ему «нет», тянула, отделывалась туманными намёками, смутными обещаниями…
– Но ты не могла поступить иначе! – вырвалось у Аристова. – Твоя миссия… те известия из штаба красных…
Ирина Ивановно слабо улыбнулась.
– Могла, сударь мой Константин Сергеевич. Могла. Но не сумела. Протянула, упустила время, а потом уже было поздно. Физической близости я не допустила. А вот близости сердечной не избегла. Был момент, когда я… словно бы любила двоих мужчин сразу. Да-да, любой батюшка мне скажет, что сие – грех, прельщение, и назначит хорошую такую епитимью. Но оно так было. Я не оставила тебя и не забыла. Вы словно… были из двух разных миров, совершенно друг от друга отличных. В одном я оставалась госпожой Шульц, коллежским секретарём, наставницей в лучшем кадетском корпусе моей Империи, верноподданной моего Государя; а в другом жила товарищ Шульц, революционерка, бравшая Таврический, начальник штаба в большом отряде, а под конец – исполняющая обязанности начальника оперативного отдела в штабе целого фронта. Иногда мне казалось, что это вообще не я, а какая-то совершенно новая личность в моём теле… И она, эта личность, не осталась равнодушной к признаниям красного командира – правда, и не сделала ничего непоправимого, всё осталось исключительно платоническим…
– Ты просто вжилась в эту роль, ничего больше. А если бы не вжилась, тебя бы раскрыли! – горячо воскликнул Две Мишени.
Ирина Ивановна покачала головой.
– Ах, милый. Ты и за смертный грех меня оправдаешь… Если бы всё это оставалось чистым притворством… Но это не было притворством, не было игрой. И потому, когда я узнала, что Жадов здесь, я… Поистине его привёл сюда сам нечистый дух! Я ведь специально услала его прочь, подальше, в Питер, надеясь просто исчезнуть из его жизни. А если бы он поверил, что меня расстреляли, было бы всем куда легче.
Она вздохнула.
– Я виновата. Не в теле моём, но в душе и сердце побывал другой. Ты оттуда никогда не уходил, нет. Просто… вас было двое. И потому я пошла сюда, да. Врать тебе, милый, не хочу и не могу. Вот, исповедалась… теперь сделаю, как ты скажешь. Скажешь «уйди» – уйду. Потому что ты чист, а я нет.
– Всё это ужасные глупости, – медленно проговорил Константин Сергеевич. – Имеет значение только то, что ты здесь, со мной. Больше ничего. И откуда ты знаешь, что я в твоё отсутствие оставался, гм, безгрешен?
Она слабо улыбнулась.
– Не придумывай, милый. Даже если ты мне сейчас заявишь, что проводил страстные ночи с какими-нибудь великосветскими вакханками, я тебе ни на грош не поверю.
– Не проводил, да, – признался он.
– Вот то-то, дорогой. Ты не проводил. И ни на кого не глядел. И в сердце у тебя никого не было. А я…
– Не ты. А товарищ Шульц.
– Но ведь она – это я, – тихонько сказала Ирина Ивановна.
Аристов покачал головой.
– Нет, душа моя. Она – не ты. Она – твоя личина. Твоя маскировка. Очень хорошая, живая. Иначе