голос был совершенно замогильный, сдавленный, она словно едва-едва проталкивала слова сквозь бледные губы. – Послушай меня, послушай меня, Миша, ну пожалуйста…
– Ну, слушаю, слушаю, – он улыбался до ушей, словно мальчишка, он весь светился.
– Ты помнишь Таврический?..
– Что?! – опешил Жадов. – Таврический?.. Ах, да, Таврический. Помню, конечно, только при чём он тут?
– Помнишь, как я выводила юнкеров?
Она смотрела ему в глаза, бледная, и взгляд её подозрительно блестел.
– Н-ну… помню, да. – У комиссара разливался внутри леденящий холод. Что-то ужасное должно было вот-вот случиться, вот-вот…
– Я их тогда вывела. Мальчишек, до конца верных дурной присяге. Мальчишек, которых иначе бы просто перебили.
– И… что?.. – Он не хотел впускать в сознание смысл её слов. Хотя смысл этот уже вовсю стучался в двери.
– А теперь я так же выведу вас.
– Вас?
– Твой полк, Миша, и всех, укрывшихся в кремле.
Комиссар только хлопал глазами.
– Пообещай мне, что будешь отходить на Серпухов пешим порядком. Оставишь пулемёты, и только; и винтовки, и патроны сохранишь. Вас выпустят. Слово чести русских офицеров.
– Чьё-чьё слово?
– Русских офицеров, – терпеливо повторила Ирина Ивановна. – Здесь сражается Александровский полк. Полк, где костяк – кадеты и воспитатели того самого корпуса, где я преподавала. Я знаю их всех. Я смогла это устроить.
– Ты? Ты смогла? Как? Погоди, Ира, ты что же…
– Александровцы спасли меня от расстрела. Вытащили из подвала харьковской чрезвычайки. Из лап товарища Бешанова, коего так ценил товарищ накомвоенмор.
– Господи… – медленно проговорил Жадов, кладя ей руки на плечи. – Вот уж воистину неисповедимы пути Твои…
– Для моих спасителей я была просто Ирина Ивановна Шульц. Для кадетов, хоть и бывших – хотя бывших кадет не бывает, – их учительница. Они ничего не знали… где я была и чем занималась последние месяцы.
– Вот и беляки на что-то сгодились… – бледно улыбнулся Жадов.
– Неважно, – настойчиво сказала Ирина Ивановна. – Сейчас вообще всё неважно, кроме того, что вам надо отсюда выйти. Иначе вы тут просто погибнете… Нет, нет, Миша, дай мне сказать! Ты-то с радостью за мировую революцию жизнь отдашь, Миша, но отдавать-то надо со смыслом! А смысла вам тут сидеть нет. Добровольческая армия идёт на Москву; вас просто расстреляют с дальних дистанций, а кто попытается вырваться – положат пулемётами. Послушай меня, Миша, умоляю тебя, послушай! Забирай свой отряд и отходи. К Серпухову.
– Эк они тебя… – медленно проговорил Жадов. Лёд стягивал его внутренности, тугой комок сжался в животе.
– Что «они меня»? «Они» меня спасли. От расстрельной стенки оттащили. Да и Бешанова к ней поставили. Как говорится, по мощам и елей. Что ты хочешь от меня, Миша? В чём винишь? Что я вас хочу спасти? В этом? Или надеешься тут отсидеться в расчёте, что белые штурмовать вас не будут? Будут, Миша, непременно будут. На бронепоезде морские орудия стоят, закидают вас снарядами, вот и всё. И не только в тебе дело, Миша, но и во всех твоих бойцах. Спроси их, хотят ли они все тут головы сложить, причём безо всякого смысла?
– Не то ты говоришь… – Жадову стало страшно. Но не потому, что ему на голову вот-вот могли посыпаться двухпудовые стотридцатимиллиметровые гостинцы, нет, а потому, что глаза у Ирины Ивановны были совершенно неживыми, и читались в них только боль да вина.
– Не то. – Она не опускала взгляда. – Не то ты хотел от меня услыхать, знаю. Виновата перед тобою кругом. Меня возненавидеть можешь, если хочешь, – но людей спаси!
– Кого возненавидеть? С чего? – терялся Жадов. – Ириша, милая моя… что ты несёшь? Ты вернулась, слава Богу, живодёр Бешанов не добрался, и, видит Бог, тому офицеру белому, что спас тебя, я б и руку пожал, и братом бы его назвал – но теперь-то всё хорошо! Ты вернулась, ты жива, выберемся теперь и отсюда! Все вместе выберемся! Ты ж к нам пришла, верно? Вот и уйдём отсюда все вместе!.. Серпухов, говоришь? Верно, там Ока, там задержать их можно. Полк наш тут, пополнение, правда, я не привёл, задержалось оно в столице, и вообще… не начдив я больше… но то другая история!
– Как не начдив?! – вдруг уцепилась за это Ирина Ивановна. – Что случилось, Миша?
– Потом расскажу, – мотнул он обросшей головой. – Вельми рассерчал на нас товарищ нарком по военным и морским делам, но то дело десятое. Значит, отсюда нас выпустят, при оружии и боеприпасах?
– И при знамёнах, – кивнула Ирина Ивановна. – Бойцам скажем правду – что на этих позициях, в полном окружении, можно только героически умереть, а разве этого требует их революция?
– Скажем правду, – кивнул Михаил Жадов, даже не заметив оборота «их революции». Их, а не наша. – Ничего ещё не кончилось; а наступать мы ещё будем!.. Господи, какое же счастье, ты вернулась!.. И уж теперь-то я никуда тебя от себя не отпущу.
Ирина Ивановна молчала.
– Что такое?.. – Отступивший было холод вновь разливался по жилам. – Ты же… ты же пришла…
– Я пришла спасти от верной и, главное, бессмысленной смерти хороших и смелых людей… – она едва шептала. – Но я… но ты… но мы…
– Мы… нет? Мы – всё? – У Жадова вдруг закружилась голова. Творилось что-то поистине ужасное, и язык отказывался ему повиноваться.
Ирина Ивановна не опускала головы и не отводила взгляда.
– Я… страшно виновата перед тобой, Миша… я позволила себе… непозволительное. Согрешила.
– Ты меня никогда не…
Она закусила губу, а по щеке скатилась первая слеза.
– Если бы я сказала тебе, что «никогда не», я бы солгала, Миша. И в этом весь ужас, и в этом моя вина. Ты замечательный, сильный и добрый, ты ощутил бы фальшь. Я не хотела. Я боролась с собой. И я не дала свершиться… самому последнему, после которого – только головой в омут. Ну, или… – Она сунула руку за пояс платья. Тускло блеснул маленький дамский «браунинг». Нажата кнопка, выскочил магазин.
Пустой магазин, увидел Жадов.
– Не бойся, Миша. Там всего один патрон. Уже в стволе.
– Зачем?.. – вырвалось у Жадова.
– На тот случай, Миша, – с ужасающим спокойствием ответила она, – если Господь решит избрать тебя орудием Своего гнева. Противиться Его воле – великий грех, а я, я ужасная трусиха. Лучше уж сразу, в один миг. Потому и один патрон.
– Ты испугалась, что я смогу… – в горле у Жадова клокотало.
– Миша, бывают минуты, когда даже лучшие из мужчин тонут в слепой ярости. Прости, если сможешь. Но я… я боялась, что ты потеряешь голову и…
– Но почему?.. Почему?.. – вырвалось у него. – Мне казалось… ты ведь