Не сказать, чтобы подобное существование уж очень нравилось Герману Полиграфовичу, да и прожить без алкоголя на сон грядущий он, скорее всего, смог бы — по крайней мере, так казалось на первый взгляд. Он не считал себя хроническим алкоголиком и мысленно верил, что как только кризис отпустит, все эти забегаловки, думы относительно неопределённого будущего, хлорированная вода из-под кухонного крана на завтрак, обед и ужин, да и всё прочее, что так и норовит сломить — незамедлительно отстанет. Но для этого нужна мотивация. Например, новая работа — именно так, ведь алкашом Герман Полиграфович себя не считал и мог бросить пить не только потому, что ему завтра на работу, а от того, что эта данность вообще существует. Попутно необходимо сменить жильё — оставаться в прежней халупе отчего-то не хотелось. В старой норе с хлоркой, скрипами и отчаянием, которая к тому же проведала про все его страхи, — элементарно не выжить! Даже не смотря на новый расклад, что подкидывает судьба.
Стены давили, точно тиски, потолок опускался всякий раз, как ложишься в постель, шорохи обоев не позволяли заснуть, скрип половиц населял комнату бесплотными тенями. В какой-то момент становилось окончательно не по себе, так что Герман Полиграфович невольно начинал задумываться на счёт того, что его организм всё же дал сбой, оказавшись во власти зелёного змия. Спасали настенные часы, размеренный ход которых отгонял совсем уж дурные мысли.
Однако, как только Герман Полиграфович менял место жительства, всё моментально прекращалось, будто данная закономерность была прописана в некоем таинственном алгоритме чередования событий в природе, изменить который не могли даже происки пресловутых сил тьмы.
И так, возвращаясь к Алле Борисовне. Порой Герману Полиграфовичу казалось, что престарелая консьержка чем-то похожа на него самого. Точнее не она сама, а тот событийный круг, внутри которого она существует. Только в отличие от Германа Полиграфовича, умевшего всякий раз прорывать окружность кольца, начиная жизнь заново, Алла Борисовна накрепко увязла внутри бесцветной сферы своего собственного мирка, подобно тому, как пчела застывает в куске янтаря. Все эти бредовые газетёнки, слухи на уровне «сарафанного радио», не прекращающиеся сплетни — отгораживали недальновидную консьержку всё дальше и дальше от реальности, заключая где-то на уровне больного подсознания, которое всё чаще разрождалось очередными сумасбродными бесами. Алле Борисовне было плевать на мир, что окружает её тело, — куда в большей мере старушку беспокоили собственные догмы, которые и впрямь не требовали никаких сторонних доказательств, потому что не имели никакого смысла. А раз в жизни человека нет смысла — что можно спросить с такого индивида? Правильно, ничего. Да и индивид ли это уже?.. Скорее оболочка начинённая невесть чем.
«Это маразм, — думал Герман Полиграфович, переминаясь с ноги на ногу. — Да-да, самый настоящий маразм, только неимоверно завуалированный на фоне напускной стервозности. Старуха просто рехнулась, уверовав в собственную значимость, хотя на деле её и всерьёз-то никто не воспринимает — просто связываться не хотят. Как и я, вот».
Алла Борисовна приказала ему оставаться у дверей квартиры и никого даже близко не подпускать — она, видите ли, чего-то там вычитала такого, в своих газетёнках, отчего всем жильцам дома грозит смертельная опасность. Консьержка поднялась к Герману Полиграфовичу, якобы, за советом, но, не тратя времени на объяснения, выволокла музыканта из квартиры и насильно приволокла на наблюдательный пост. Проведя краткий целевой инструктаж на тему, кто имеет права доступа к охраняемому объекту, а кто — нет, Алла Борисовна отлучилась по оперативному заданию, так же полученному от себя же самой, для вызова подкрепления.
Герман Полиграфович так и не понял, о каком подкреплении шла речь: милиция, военные, МЧС? Или и вовсе спецназ?.. Так или иначе, но он по-прежнему оставался на своём посту: сторожил осточертевшую железную дверь, а попутно изнывал под ворохом непутёвых мыслей. В придачу, перед самым «отбытием» Аллы Борисовны, Герман Полиграфович зачем-то ляпнул, будто у него есть какие-никакие связи в прокуратуре (через знакомого конферансье) и если где бы то ни было, «данный инцидент» посчитают дурацким розыгрышем, то можно припугнуть этими самыми связями. Хотя кого именно пугать, да и зачем, Герман Полиграфович понятия не имел.
Алла Борисовна, раскрасневшись от осознания всемогущества, ушла звонить, и до сих пор не вернулась — будто канула в пучину своего же собственного безумия.
Герман Полиграфович медленно обернулся, чувствуя, как трясутся коленки, а в животе от неприятных эмоций нарождается что-то жалкое и тянущее. Казалось, что за дверьми лифта притаилось вселенское зло. Сейчас оно выпустит когти, изогнётся в прыжке и вопьётся в плоть, силясь добраться до сердца! Тогда точно не будет ни новой работы, ни новой квартиры, ни новой жизни.
Престарелый музыкант споткнулся об металлическую банку из-под краски, присел и принялся шарить руками по холодному полу, в поисках оружия, которым можно было бы отмахнуться.
Занятый делом, музыкант не заметил, как, скрипнув, закрылись двери лифта, и всё прекратилось.
Понимая, что происходящее с ним выглядит абсурдным, Герман Полиграфович поспешил ретироваться в свою квартиру — ну, к дьяволу, эту полоумную Аллу Борисовну, со всеми её причудами! У него-то ещё шарики за ролики не закатились и крыша цела, пусть и подтекает местами…
«Просто температура, жар, бред. Оттого-то и мерещится чёрт-те-что!»
В глубине души, Герман Полиграфович понимал, что так не делается — нельзя покидать пост, как бы жутко не было.
«А на войне за подобную вседозволенность можно и вовсе лишиться головы: трибунал, расстрел, вышка. Но мы ведь не на войне. Так, дурью маемся по прихоти ненормальной бабенции!»
Заручившись подобными мыслями, престарелый музыкант покинул пост. Даже образ злющей Аллы Борисовны, с недовольно упёртыми в толстые бока ручищами, был не в силах вернуть былое повиновение. Резкий, мерцающий свет, только ещё больше усугубил и без того жалкое состояние Германа Полиграфовича, безумно скачущего через ступеньки, желая поскорее скрыться в своём крохотном мирке.
Всё же в чем-то они были похожи с консьержкой. Просто по-разному боролись со страхами.
«Неужто и впрямь мигрень, какая?.. — думал на бегу музыкант, цепляясь влажными пальцами за скользкие перила. — Нет-нет, не может быть! Так нельзя! Вдруг завтра появиться вакансия, — а она непременно появится, если я окончательно «расклеюсь»! — ведь это последний шанс для меня и тромбона! Болеть нельзя! Иначе снова бессонные ночи и хлорка три раза в день!.. Нет, конечно всё не так. Всего лишь лёгонький гайморит, который можно запросто обезвредить обычным ампициллином… А лучше водочкой — так уж наверняка!»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});