Она никогда о себе ничего не рассказывала, да и отец мало говорил о своих родителях. Что касается моей бабушки, то я знала лишь то, что ее отец был судьей, у нее было три сына, и до тех пор, пока ей не исполнилось шестьдесят пять лет и она не ушла на пенсию, бабушка работала на кафедре истории Института среднего образования. О ее муже мне было известно, что он родился в Мадриде и умер во время войны, но я никогда не пыталась узнать, как он умер — погиб ли на фронте или во время бомбардировки, может быть, он был арестован или попал в плен и умер там. Мне это было неизвестно. Одним словом, я знала только, что дедушка Хайме умер во время войны, я подозревала, что его смерть произошла во время побега из плена, но все же доподлинно мне об этом ничего не было известно. Я не сомневалась в том, что он умер не своей смертью… Папа никогда дома не говорил о родителях и видел своих родных намного реже, чем родственников своей жены, моей матери. Он жил в одном мире, а его братья в — другом.
Насколько я знаю, тетя Сол, с самого рождения хотела стать актрисой, а потому, как только появилась возможность, стала работать в театре, выполняя обязанности администратора, продюсера, портнихи, редактора текстов, директора сцены, суфлера и неизвестно еще кого. В ее семье было трое мужчин: два сына и муж. Разница в возрасте у сыновей составляла два года, отцы у них были разные. Моя мать очень уважительно относилась к тете Соль, потому что считала ее самой красивой и элегантной женщиной. Но я ее знала плохо, так плохо, как и дядю Мануэля, загадочного человека, сына которого, бывшего на десять лет старше меня, я никогда не узнавала на улице. Когда мы были маленькими, папа иногда привозил нас к бабушке, но там, в отличие от дома на Мартинес Кампос, мы редко встречались с нашими двоюродными братьями и сестрами, возможно, потому что никогда не отмечали там Рождество. Таким образом, наше знакомство с кузенами по отцовской линии было шапочным, и вместо того чтобы пойти навестить бабушку на улицу Коваррубиас, мы встречались с ней в Эль Ретиро или в каком-либо другом ресторане, где не было никакой возможности пообщаться с ее детьми. Моя мать никогда не ездила с нами, а отец сам решал, о чем во время таких встреч разговаривать. В результате все сводилось к обсуждению наших школьных успехов, оценок, климата, состояния дорог, цен на продукты, курса доллара и тому подобного. Иногда во время таких встреч мне казалось, что бабушка была обузой для папы и что она стыдится его. Но я была уверена, что они любят друг друга, что папа любит своих родных, хотя и встречается с ними так редко, пряча свою любовь, которую он по собственной воле от всех скрывал, от жены и дочерей, возможно, в силу какой-то неизвестной мне необходимости.
Я искала хоть какую-нибудь нить, какую-нибудь деталь, которая поможет мне разобраться в странных словах бабушки: «Хотя могла бы». Как-то однажды вечером бабушка попросила меня закрыть балкон в своей комнате, потому что, по ее словам, воздух изменился, начиналась гроза — настоящая летняя гроза. В тот день я впервые по-новому взглянула на ее комнату, комнату, которую видела сотни раз.
Юная девушка в белой тунике сидела на колонне, капитель которой проглядывала между складками одежды. Она наклонила голову немного вперед, лицо было скрыто в каштановых локонах, на голове — фригийский колпак красного цвета. Она улыбалась и губами и глазами, горевшими невероятным блеском, почти лихорадочным, эти глаза были изображены с удивительным мастерством. Пальцы ее правой руки обхватывали древко большого республиканского флага, красного, желтого и темно-лилового, древко флага было с силой уперто в землю, так что возникало ощущение, что девушка опирается на флаг. Ее левая рука была поднята, в ней была раскрытая книга, со страниц которой в разные стороны струился свет, как из груди Иисуса на картинах в Саградо Корасон. Я смотрела на все это как завороженная, когда бабушка обняла меня, заинтригованная моим удивлением.
— Это ты, верно? — спросила я, без труда узнав в девушке знакомые черты.
— Я была тогда хорошенькой, — ответила бабушка, рассмеявшись. — Мне было всего лишь двадцать лет.
— Кто написал этот портрет?
— Мой друг художник, из другой эпохи.
— А почему он изобразил тебя такой?
— Потому что это не портрет. Это аллегория, она называется «Республика ведет народ к свету культуры», название и подпись сзади. Автор выбрал меня в качестве модели, потому что был в меня влюблен, но рисовал не по собственному желанию, а по поручению «Атенея»… — тут бабушка поморщилась и посмотрела на меня. — Ты, конечно, не знаешь, что такое «Атеней».
— Конечно, знаю, я знаю достаточно.
— Да, но теперь это вовсе не то же самое. Дело в том, что никто ему не давал такого поручения. Твой дедушка увидел портрет, когда он был почти закончен, и он ему так понравился, что мой друг подарил его. Это был подарок на свадьбу, а Хайме решил вступить в руководящее собрание… Картина ничего не стоит, но мне нравится.
— Портрет очень красивый, и на тебя похоже. Единственное, что меня удивляет, — это прическа. Почему он нарисовал такие локоны? У тебя действительно были такие волосы, или художнику просто не нравились прямые?
— Нет, ничего подобного. Тогда у меня была именно такая прическа.
— Да? Правда? — я сравнивала вьющиеся локоны на картине и прямые волосы на бабушкиной голове в жизни — такими они были всегда, сколько я ее знала.
— Да… Я стала выпрямлять волосы с той ночи, накануне дня, когда разразилась война. Многие люди стали носить такую прическу, думаю, это был страх. Понимаешь?
* * *
— Вы были красными? Верно, бабушка?
Она подняла голову и посмотрела мне в глаза, словно не понимая, о чем я говорю.
— Мы? — спросила она через секунду. — Кто мы?
— Ну, ты… и дедушка. Разве нет?
Я подумала, что, наверное, сказала что-то нехорошее. Меня поразило неподдельное удивление, которое прозвучало в голосе бабушке. Она смотрела на меня со странной улыбкой, одновременно сдержанной и лукавой.
— Кто тебе это сказал? Твоя мать?
— Нет. Моя мама никогда не говорит о политике. Я так подумала, потому что дедушка погиб на войне, но ты никогда не рассказывала нам об этом, поэтому… Если бы вы поддерживали Франко, вы бы вели себя иначе, более гордо, что ли… Разве нет? Я хочу сказать… — я колебалась и даже с силой сжала кулаки, потому что так мне было легче искать подходящие слова, чтобы не сказать ничего лишнего, — если бы он умер за Франко, то стал бы героем, и я подумала, что тогда бы мне о нем рассказали, потому что иметь героя в своей семье очень почетно, а здесь… Поэтому я думаю, что вы были на противоположной стороне, а дедушка умер за другие идеалы. О таких смертях не рассказывают, так ведь? И о нем не говорят, так что… И папа мало рассказывал о нем, поэтому у меня сложилось впечатление, что он хочет, чтобы о дедушке вообще никто не знал, тем более мы. Ты меня понимаешь?