Однажды вечером бабушка выгнала из дома друга ее сына Мануэля, который специально положил мою конфету так, что я не могла ее достать, только для того чтобы увидеть мои слезы. «Да, я не люблю мужчин», — сказала тогда бабушка, ее лицо пылало от негодования, а кулаки были с силой сжаты. Потом она добавила, что больше всего презирает в людях, когда они издеваются над беззащитными детьми. И пока я размышляла о смысле глагола «презирать», друг моего дяди сказал, что немного припозднился, открыл дверь и ушел, не дожидаясь ответа.
12 августа 1977 года я весь день корпела над домашним заданием, когда услышала за дверью обрывки разговора отца с бабушкой. Она сидела у окна и курила сигарету, иногда закашливалась. Я расслышала, что бабушка была у врача, и ей поставили диагноз — эмфизема легких. Я улыбнулась, видя, что даже в таких обстоятельствах бабушка не теряет присутствия духа и продолжает курить. Потом я услышала, как папа рассказал бабушке о том, что меня посадили под замок до конца каникул, потому что я устроила скандал, — почти шесть часов сидела на улице около чужого дома, плакала, кричала и бросала камни в стену, хотя, конечно, мое поведение вполне объясняется особенностями подросткового возраста.
Потом мы с бабушкой Соледад остались наедине. Чувствовалось, она очень уважительно отнеслась к мотивам моего поведения, единственная из всех родных. Бабушка вела меня в комнату для гостей. В этой комнате не было ничего необычного, кроме старинного пола и огромного количества света. Бабушка оставила меня там, чтобы я смогла разобрать свои чемоданы. Я растянулась на кровати и решила не выходить из комнаты до завтрашнего утра. На следующее утро я встретилась с бабушкой на кухне, она улыбнулась мне и спросила, что бы я хотела съесть.
— Тебе следует хорошо питаться, — сказала она. — Масло, хлеб с отрубями, шоколад, жареная картошка… Поешь. Нет другого средства, которое могло бы так же утешать нас, как еда.
Я последовала ее совету и принялась быстро есть — и уже через полчаса почувствовала себя намного лучше. Бабушка села напротив меня и, казалось, была очень довольна моим аппетитом, особенно когда я протянула руки к блюду с фруктами. Такого прекрасного завтрака у меня не было уже много лет. Позже, не слушая возражений о том, что мои челюсти устали жевать, бабушка налила мне кофе с молоком и положила передо мной на тарелку пару круассанов. Сама же достала из кармана пакет с черным табаком и зажгла папиросу кухонными спичками.
— Ты же не будешь требовать, чтобы я не курила, правда?
— Нет, — ответила я. — Мне было бы очень стыдно.
— Это очень хорошо, — смеясь, сказала она. — Если запрещать курить тебе неловко, это говорит о том, что стыда у тебя сверх меры, как говорит твоя мать.
Потом бабушка села за камилью, чтобы почитать газету, — привычка, о которой она никогда не забывала. Бабушка выписывала все основные газеты Мадрида и проводила примерно два часа, просматривая их одну за другой, всегда следуя одному и тому же распорядку: вначале она искала новости дня и, если находила, сличала информацию в разных изданиях; когда находились серьезные расхождения, то читала вначале все редакционные статьи, если же на первых страницах стояли разные даты выхода, то просматривала газеты в хронологическом порядке, согласно дате выпуска, следуя разделам: «Национальные новости», «Международные новости», «Мадрид», «Культура» и «Происшествия». Последний раздел в некоторых изданиях был посвящен событиям светской жизни. И хотя ни с кем из героев описываемых происшествий знакома она не была, всегда читала колонку «Мнение», всегда что-то бормотала сквозь зубы, составляя собственное мнение о прочитанном.
— Зачем, спрашивается, я трачу столько денег на всю эту бумагу? — спросила она меня однажды, с космической скоростью перелистывая страницы. — Чтобы составить мнение, конечно.
В те августовские дни, пока я жила с бабушкой, она приучила меня читать прессу. Каждое утро я садилась рядом с бабушкой и молча ждала, пока она найдет новые интригующие факты. Я уже переняла ее образ жизни, когда через пару дней после моего приезда зазвонил телефон. Рейна из Альмансильи сообщила мне, что Фернандо собрался вернуться в Германию.
— Вчера утром он уехал в Мадрид один. Вылет — в шесть вечера, но его семья осталась здесь. Я услышала обо всем этом в деревне, только что…
Земля ушла у меня из-под ног. Я прислонилась спиной к стене, закрыла глаза и сказала себе, что ничего не изменилось, я была словно парализована, не могла пошевелить ни одним мускулом. Потом я с силой и злостью бросила трубку на рычаг. Хотя мои веки были закрыты, я ощутила присутствие бабушки, которая тихо подошла и молча встала рядом со мной.
— Я знаю, что ты не понимаешь, — пробормотала я, пытаясь объяснить. — Папа тоже не понял, он сказал мне, чтобы я не была дурой, которая решила, что жизнь закончилась. Он сказал, что нужно жить дальше, что я смогу влюбиться еще в дюжину достойных мужчин, но все-таки…
Бабушка перебила меня и обняла. Она словно укачивала меня, как никогда не делала, когда я была ребенком.
— Нет, девочка, нет, — пробормотала она сквозь зубы через мгновение. — Я тебе этого никогда не скажу. Хотя могла бы…
* * *
В течение всей следующей недели я не могла выбросить слова бабушки из головы и до дыр затерла старую пластинку с записью «Sabor a mi», которую бабушка с ангельским снисхождением разрешила мне брать, когда захочу. Она сказала, что мой отец не имеет никакого понятия о таких вещах. Не желая показывать своих слез, бабушка старалась не смотреть мне в глаза, отпустила меня, а сама ушла на балкон. Она давно поняла, что должна самостоятельно справиться с чувствами. Теперь, чтобы отвлечься, я начала наблюдать за бабушкой, так же как и она за мной, но у меня не получалось полностью разобраться в ней, ведь я так мало ее знала.
Она никогда о себе ничего не рассказывала, да и отец мало говорил о своих родителях. Что касается моей бабушки, то я знала лишь то, что ее отец был судьей, у нее было три сына, и до тех пор, пока ей не исполнилось шестьдесят пять лет и она не ушла на пенсию, бабушка работала на кафедре истории Института среднего образования. О ее муже мне было известно, что он родился в Мадриде и умер во время войны, но я никогда не пыталась узнать, как он умер — погиб ли на фронте или во время бомбардировки, может быть, он был арестован или попал в плен и умер там. Мне это было неизвестно. Одним словом, я знала только, что дедушка Хайме умер во время войны, я подозревала, что его смерть произошла во время побега из плена, но все же доподлинно мне об этом ничего не было известно. Я не сомневалась в том, что он умер не своей смертью… Папа никогда дома не говорил о родителях и видел своих родных намного реже, чем родственников своей жены, моей матери. Он жил в одном мире, а его братья в — другом.