Даже Переверзев больше не вспоминал свою Настену. Какая уж тут Настена, товарищи…
Нет, у нас на Земле таких лошадей не сыскать. То есть буденновцы, от которых, как известно, произвели таширцев, в Российской Директории, конечно же, имеются. И в большом количестве. Но даже самые чистокровные, самые знаменитые буденновцы до среднего таширца не дотягивают. Ни, так сказать, по эстетическим критериям, ни по спортивным. Обидно, да?
Неужели у них в Конкордии трава сочнее и морковка каротиннее? Овес слаще? Воздух чище? Нет, что-то не верится. Так почему же тогда таширцы — самые красивые лошади Галактики?
Но самое обидное, пожалуй, в том, что экспорт таширцев из Конкордии категорически запрещен. Наказание за попытку нарушить этот запрет в Конкордии одно: смерть.
А почему, собственно, нельзя?
Разве это не подло, лишать своих братьев по Великорасе удовольствия прилить кровь этих изабелловых ангелов к крови наших, земных коней, назвать которых иначе как коньками-горбунками у меня не поворачивался язык…
Там, на ипподроме Первого Народного кавалерийского полка, меня впервые посетила странная мысль: а ведь если затеять войну с Конкордией и выиграть ее (а как же иначе?), то можно ведь захватить не только Паркиду с ее огромными заводами по производству люксогена, не только плодородные колонии, но и этих вот золотых лошадей…
Впервые в жизни я подумал о том, что лошади стоят войны. Как какой-нибудь краснокожий с пожелтевших страниц староамериканской истории. Меня эта мысль тогда не шокировала. Сомнений не было: таширцы войны стоят.
Мой затуманенный алчностью взгляд встретился со взглядом контр-адмирала Туровского. Взгляд Туровского, как обычно свинцовый, казалось, стал еще тяжелее от каких-то стратегических дум.
Держу пари, Туровский думал о том же самом! О лошадях, которые стоят войны.
Эх, жаль я не телепат, чтобы узнать это доподлинно…
А что вытворяли кавалеристы! Да они устроили в нашу честь подлинный фейерверк трюков! И вольтижировка (когда лошадь бежит галопом на корде, а всадник вытворяет немыслимые акробатические трюки у нее на спине), и выездка (когда лошадь танцует и вышагивает), и драйвинг (когда соревнуются упряжками)…
Эх, только стой с отвисшей челюстью — и балдей.
А потом нам показывали фильм про Кира Великого, где Первый Народный кавалерийский полк, переодетый в антуражные костюмы, изображал древнюю кавалерию, которая вламывается в строй врагов и приносит персидскому царю победу за победой.
И водили по денникам, в которых было так же чисто, как, например, в моем гостиничном номере и уж наверняка не грязнее, чем в госпитале нашей Академии. Показ сопровождался хвастливыми комментариями вроде «Этот жеребец по имени Турлыг стоит столько же, сколько восемь тонн люксогена!» и традиционными для клонов рассказами о том, как нелегко (хотя и почетно!) быть кавалеристом на службе Родины.
Три раза лошадь почисти, шесть раз покорми, плюс четыре часа тренировок в день…
Да уж… Разрыдаться можно, какая нагрузка!
Откровенно говоря, таширцев я был готов чистить раз десять на дню…
А затем, в обществе бравых конкордианских кавалеристов, которые при ближайшем рассмотрении оказались все сплошь пехлеванами (впрочем, можно было и раньше догадаться, глядя на их аристократические, нетрафаретные лица), мы пили кумыс, обедали под открытым небом, шутили и поднимали тосты за дружбу между братьями по Великорасе.
— Иго-го! — вместо тоста сказал Переверзев, когда банкет уже вошел в свою завершающую фазу «Все позволено».
— Иго-го! — поддержали его хором мы с Ваней Терновым, поднимая свои стаканы.
И только Колька Самохвальский оставался трезв среди всеобщего веселья. Со скучающей миной чужака он поглощал поджаренного на вертеле фазана. И смотрел Коля на нас с пехлеванами, второй час подряд смакующих достоинства таширцев, как на буйнопомешанных.
А еще через два дня я наконец обнял мою Иссу. Мысли путаются, когда я пытаюсь восстановить последовательность событий в то утро.
Помню только, что вначале настырно отпрашивался у Федюнина.
Лепетал, что, мол, невеста приезжает. Совершенно необходимо… По личным обстоятельствам… Хотя бы до следующего утра…
— До утра? Да об этом не может быть и речи! Даже и на полдня проблематично. Вы хоть понимаете, что пропустите, если я дам вам разрешение? А, Пушкин? Экскурсию на образцово-показательную плантацию финиковых пальм! Вот что вы пропустите, — изрек Федюнин, строго глядя на меня исподлобья. — Ведь там нас ждут! А после экскурсии намечается концерт оркестра народных инструментов и самодеятельных хоров Хосрова. Интереснейшее мероприятие! И познавательное… Разве вы не желаете обогатиться духовно?
— Желаю! Очень даже желаю! Я, честное слово, мечтаю попасть на концерт! С детства обожаю музыку! Особенно хоровое пение! И на плантации тоже побывать мечтаю! Только…
— Что — «только»? — На лице Федюнина не дрогнул ни один мускул.
— Только… Вы же сами подписывали мою заявку на нашу с Иссой регистрацию, верно? — с мольбой проблеял я.
Конечно, Федюнин ни на минуту не верил, что сможет уговорить меня отказаться от своей просьбы. Хоть и похож он временами на голодного носорога, а мозгов у него побольше-то будет. Но и каперанга можно понять: дать мне вольную просто так, без всякого психологического давления, он никак не мог.
Ведь все-таки я прибыл на Вэртрагну в составе официальной делегации. То есть нахожусь на службе. И каждый проведенный на тихих улицах столицы клонов день засчитывается мне как часть полноценного учебного процесса в Академии. Освободить меня от посещения идеальной плантации финиковых пальм для Федюнина, с формальной точки зрения, то же самое, что снять меня с занятий!
И потом, если отпустить меня к Иссе, то почему бы не отпустить Самохвальского в Музей Бронетехники, Переверзева — на ипподром, Тернового — в синема на «Эру Людоеда»? Мало ли кому еще куда надо? И что тогда останется от делегации? Кто же тогда будет обогащаться духовно?
«Товарищ каперанг… Пожалуйста!» — попросил я еще раз, одними глазами.
Наконец Федюнин соблаговолил нарушить молчание и произнес:
— Что ж, кадет Пушкин… Ступайте к своей невесте… Но чтобы к началу концерта были как штык!
— К началу концерта?! Но он же в шесть часов начинается! — в отчаянии воскликнул я, быстренько соображая, что на все дела нам с Иссой отводится разнесчастных девять часов!
— Я сказал к началу? — пробормотал Федюнин, симулируя рассеянность. — Оговорился. Приходите к началу третьего отделения… Но не вздумайте опоздать! Помните: после окончания концерта — пресс-конференция. Не явитесь — голову сниму!
— Служу России! — рявкнул я.
Все же дела не так плохи. Десять с половиной часов в обществе любимой — это совсем не то же самое, что девять. Живем!
Потом был космопорт — стерильный и суетливый. Имени Труда. Да-да, его самого.
Видимо, народные герои и религиозные деятели как раз на втором хосровском космодроме окончились. Остался один только труд. Вот именем его и назвали.
Я сидел в зале ожидания, закинув ногу за ногу, и сверлил взглядом дверь, из которой должны были появиться пассажиры лайнера «Кандарес», совершившего посадку только что. Пятнадцать минут, двадцать… Таможню они там, что ли, проходят?
«Да, они проходят контроль, если хотите, нечто вроде таможни», — вежливо отвечала девушка из справочной, подарив мне смурную клонскую улыбочку, которую я бы назвал «русалочьей».
«А почему таможню, ведь моя невеста Исса Гор — гражданка Конкордии?» — допытывался я.
«Не имеет значения, — объяснила девушка, — гражданка или нет. Все проходят. Потому что Хосров — это особая территория».
Слова «особый», «специальный» и «закрытый» всегда всё объясняют. Я поплелся к своему креслу.
А время шло — наше с Иссой время. Минутки, которые мы могли бы провести, нежно держась за руки, целуясь или хотя бы поглощая плов с креветками в какой-нибудь забегаловке, исправно утекали в вечность. Полчаса. Сорок минут.
Ожидание становилось невыносимым, а из-за заветной двери по-прежнему не доносилось ни звука.
Впрочем, никто кроме меня — а встречающих «Кандарес» собралась уже порядочная толпа — не нервничал. Все воспринимали задержку как нечто само собой разумеющееся. И держались как английские лорды: без сантиментов и с достоинством. А может, это их врожденная клонская отмороженность сказывалась? Есть же в конце концов и в ней свои плюсы…
Я побрел к кофейному автомату и дрожащей рукой скормил ему мелкую конкордианскую денежку с чеканным портретом бородатого хлыща в архаическом скафандре (как оказалось впоследствии, так клоны представляли себе Гагарина). Автомат содрогнулся в конвульсиях, зафырчал и стих, мигом потушив все лампочки — судя по всему, стаканчик заклинило прямо в жерле. Как раз на мне.