– София, ты беременна? – спросила Катрин. София дернулась от удивления, от этого заданного в лоб вопроса. С того времени, как она начала сама подозревать это, она понимала, что наступит момент, когда надо будет признаться. Но все медлила, страшась возмущенного взгляда Катрин и того, что разговор о свершившемся сделает это окончательно реальным.
– Ну? – спросила Катрин, – ты беременна?
Она больше не ребенок, подумала София. Из-за этой войны она очень быстро выросла. Но даже сейчас было нелегко сказать это – а глаза Катрин смотрели на нее, как два прожектора, и солгать она бы тоже не смогла.
– Да, думаю, да, – тихо сказала она.
– О София!
– Я знаю-знаю. Это кошмар. Я все говорю себе, что я не… но я знаю, что это так.
Сестры некоторое время смотрели друг на друга, потом Катрин спросила:
– Что ты собираешься делать?
– Честно, не знаю, – покачала головой София. Они снова помолчали.
Потом Катрин сказала:
– Ты знаешь, как тебя называют?
– Да. Знаю.
– Немецкая кошелка. Моя сестра. Как ты могла? Я бы умерла со стыда!
– А как, ты думаешь, я себя чувствую?
– Тебе надо было подумать об этом до того, как ты начала якшаться с немцами. О да, я знаю, что ты скажешь – ты всегда это говоришь. Это был только Дитер. Но Дитер был немцем, а им нельзя доверять.
– Дитер не виноват! – страстно возразила София. – Я рассказывала тебе уже несколько раз, что произошло. Ты просто не хочешь слушать.
– Я слушала. И это не ужасно – это омерзительно! Все, что я могу сказать, – это почему ты не застрелила офицера, который изнасиловал тебя, пока у тебя была возможность? Почему ты не сделала этого, София?
– Я не знаю. Просто не смогла…
– А я смогла бы.
– Ты не можешь этого знать. Никогда не знаешь, что ты можешь сделать, пока что-то не случается с тобой. А если бы я убила его, меня бы, наверное, так же, как и папу с мамой, депортировали. Что бы тогда случилось с тобой?
– Я как-нибудь устроилась бы. В любом случае война скоро кончится. Сейчас они бы тебя не выслали. Ты должна была застрелить его, София. По крайней мере у тебя бы осталось хоть немного гордости.
– Ну ладно, Катрин, – ядовито ответила София, – хватит пережевывать это. Ты что думаешь, я не хотела сделать этого? Если бы я сделала это, то Дитеру не пришлось бы стрелять и он не был бы сейчас под трибуналом или Бог знает где еще. А если ты скажешь, что тебе все равно, что с ним будет, потому что он немец, то клянусь, я никогда не прощу тебя!
Она прижала руки к губам и проглотила комок слез. Она злилась на себя, что не может сдерживать чувства, злилась и на Катрин за ее непримиримость. Она была так уверена, что сестра поймет ее, когда она объяснит, что произошло. Но все, что Катрин волновало, – это то, что будут думать ее друзья.
– Ты могла бы от него избавиться? – спросила она.
София вздрогнула.
– Избавиться от него? Катрин…
– Ну ты бы могла попытаться. Сильви говорит, тебе надо лишь принять ванну – очень горячую – и выпить немного джина. Может, целую бутылку.
– Что Сильви знает об этом? – набросилась на нее София. – Надеюсь, вы не говорили с ней обо мне?
Щеки Катрин слегка порозовели.
– Нет, мы просто так говорили, в общем… – но голос ее звучал неуверенно.
– Понятно. Ну, раз уж все твои друзья уже знают, то, думаю, поздновато мне скрывать свое положение, даже если предположить, что я и выпью целую бутылку джина, и даже если это подействует, в чем я сомневаюсь.
– Ты хочешь сказать… ты даже не будешь пытаться? – Похоже, Катрин была готова разрыдаться.
– Нет, – ответила София. – Не буду.
– Но…
– Слушай, Катрин, если бы я была уверена, что отец – тот ужасный человек, который меня изнасиловал, то я бы, наверное, попыталась. Но я не уверена. Это может быть ребенок Дитера. Разве ты не понимаешь – я не могу упустить этот шанс.
Катрин вспыхнула:
– Ребенок Дитера!
– Да, может быть.
– Что ж, ты – темная лошадка, София.
– Катрин, пожалуйста, постарайся понять!
– О, я все прекрасно понимаю, – горько сказала Катрин. – Я понимаю, что моя сестра гуляла с немцами, и теперь об этом узнают все. Я не удивляюсь, что тот офицер пришел сюда и изнасиловал тебя, София. Он, наверное, слышал, как ты доступна. А теперь и весь Джерси услышит об этом.
– Катрин, пожалуйста! Ты даже не представляешь себе, как расстраиваешь меня такими разговорами.
– Я расстраиваю тебя?! Вот это да! Так слушай же, София, я готова умереть от стыда. Ты знала, что люди говорят о тех, кто гуляет с немцами, но продолжала делать это, не так ли? И даже не пыталась прекратить встречаться с ним. Ты позволила ему… о, это отвратительно!
– Это не отвратительно, Катрин. Я люблю его.
– Ты называешь это любовью? А я считаю, это значит – быть немецкой кошелкой. Самой настоящей немецкой кошелкой. Но я надеюсь, ты удовлетворена, София. Надеюсь, ты довольна!
София отвернулась, сердце ее болело. Она знала, что это только начало. Будет еще много всего в таком же духе. Но какой толк думать об этом, какой смысл в том, чтобы это внедрилось в ее сознание? Это лишь пустая трата времени и энергии. Она не могла позволить упиваться жалостью к себе. Она знала теперь, что у нее будет ребенок, – вот о чем ей надо много думать и соответственно строить планы на будущее.
По правде говоря, оставался только один ответ. Она с самого начала знала и старалась не думать об этом не из-за ужасной перспективы, а потому, что она окончательно смирилась с тем, что никогда больше не увидит Дитера.
И кроме этого, она не знала, хватит ли у нее мужества решиться на это. Хорошо, что тогда Бернар сказал ей, что он придет, когда бы она ни захотела его видеть. София была уверена, что эти обстоятельства не подразумевают ее беременность от кого-то другого. Она знала, как это ранит его. Он мог бы даже сказать, и совершенно справедливо, в соответствующих выражениях, что это не его проблемы. Но отчаянные ситуации вынуждают прибегать к отчаянным же мерам, а София никогда в жизни не была в большем отчаянии.
Однажды вечером в начале декабря, закончив работу в электрической компании и выйдя на улицу, Бернар разглядел в сгущающихся сумерках жмущуюся к стене фигуру. Он не обратил на это особого внимания. Хотя было всего четыре часа, на улице почти стемнело, и он наклонил голову, спасаясь от резкого ветра. Когда он подошел ближе, некто вышел из тени, и Бернар резко остановился, в удивлении разглядывая встречного.
– София! Что ты здесь делаешь?
– Ну… Вообще-то, жду тебя…
– О! – Ничто не могло пригасить всплеск любви и желания, которые она всегда в нем возбуждала, но теперь он знал, что с этим надо обращаться осторожно. София не любила его, и неважно, что там чувствовал он. Она была к нему равнодушна, и он, осознав это, вел себя уже не как страдающий от любви школьник.