из многих, а ты был занят на кухне. Но я надеялась… ну, мы все надеемся… что ты нас заметишь. — Она закусила губу. Что бы там ее ни терзало, подумал он, ей следует держать себя в руках. — Я до сих пор вижу тебя, в кухонном окне. Ты был словно одержимый. Было так удивительно видеть тебя за работой, ты был словно безумный, это точно. Я это сразу поняла. Я многих таких лечила. — Ее голос окреп. — Я-то считала, что они все слабые, а потом увидела тебя. Тебя недавно посвятили в радетели, еще и двух лет не прошло, но эта пелена все еще на тебе ощущалась, ты ее еще не смыл с себя и был покрыт ею, точно маслом.
— О чем ты говоришь?
— Но ты обидел меня, радетель. Подошел официант и сказал: «Сегодня это для вас! Завьер Редчуз посылает вам традиционное блюдо. Тыквенный суп. Соленая треска, запеченная с шотландским перцем и луком. Сладкие томаты, он сам их вырастил в огороде. Он также посылает вам клецки, чтобы ими собрать соус. Плошка сока карамболы, видите, какой необычный цвет? И бедрышко хутии, с кровью, но не бойтесь, он знает, это вам придется по вкусу. Маис, один толстый початок, тушенный в масле; пригоршня нежных зеленых бобов, высушенных в лайме, — ешьте их напоследок». Я была оскорблена. Я подумала: «Да это же простецкая, деревенская еда!» Со мной там был красивый мужчина — рослый и широкогрудый, а я, ну, тогда я еще не была ведуньей. И у меня не было ни малейшей возможности привлечь его внимание, пока я не пригласила его к тебе в «Стихотворное древо». Само название, оно уже пробуждало буйную фантазию. Но видел бы ты лицо мужчины, когда он взглянул на мою еду! Он решил, что ты надо мной насмехаешься. А мне хотелось чуда в тарелке! Я видела эти чудеса на других столиках! Но потом мы попробовали твои блюда. О-о-о! Он облизывал пальцы, он облизывал свое запястье там, куда случайно упала капля соуса. Я не могла смотреть на него: он вдруг стал таким скучным. Потому что там… — Она то и дело хваталась руками за воздух, взволнованно пытаясь выразить эмоции. — …была не просто еда, а переживание. В этой еде сконцентрировался весь Попишо, все его ароматы и формы, в ней отразилась наша любовь, все наши потери, наша красота, борьба, история, наше детство… Это было безупречно. Эта еда была само совершенство — на мой вкус. Я знаю, каково это сидеть и тосковать по родному дому. И я не пойму, как ты мог знать… — Ее голос стал угасать. — Так вот. Я выставила себя дурой. Я прошу прощения.
Он был ошарашен. Он старался избегать людей, которые ждали его после еды. Обычно он посылал к таким Айо, чтобы тот сопроводил их из зала. Ну сколько раз он должен был говорить «Благодарю вас» и «Очень рад, что вам понравилась моя стряпня»? Зачем это говорить, если он и так потратил столько сил, чтобы дать им то, в чем они нуждались? Им вовсе не нужно было его видеть. Он видел их сам. Он дал им поесть — и все. Пусть уходят, и размышляют о пищеварении, и предаются воспоминаниям, если им было что вспоминать.
Но у Пушечного ядра дрожал подбородок. Она была целиком во власти эмоций. Ее колени — они и вправду подрагивали, когда она протянула ему сверток размером с картофелину?
— У меня здесь то, что тебе нужно. — В ее голосе звучала мольба. Нет, это никуда не годится. — Я долго ждала, чтобы отдать это тебе.
Завьер встал с подушки. Лучше сделать это сейчас. Она вроде бы этого даже не заметила, не отрываясь, глядя на подарок в своей протянутой руке. Завьер нехотя взял сверток и мягко надавил на него. Сверток был легкий, как кусок теста или жира. Он поднес его к лицу и понюхал.
— Я знаю, ты пытаешься мне помочь, наставница. Но повторяю: эта песенка — сплошной обман. Я не импотент.
Она сцепила ладони.
— Это не для твоего пениса.
Сверток задвигался, стал тереться о его щеку, меняя форму и становясь то мягче, то тверже, как будто вырвался из его ладони, и вдруг стал горячим перед тем, как он, поняв, в чем тут дело, с проклятьями отшвырнул сверток от себя. Сверток упал на пол.
— Пята призрака!
Он слыхал об этой мерзости.
— А тебе доводилось когда-нибудь есть пятку призрака, наставница?
Вот что Мартин и Сиси с хихиканьем спросили у Дез’ре.
— Конечно, — отрезала она. — А теперь прочь с глаз моих!
Неужели это обладало столь могучей властью, что заставило Дез’ре так разнервничаться?
Пушечное ядро сглотнула, подхватила шевелившийся сверток с пола и бережно прижала к себе. Похоже, она была готова расплакаться.
— Радетель, я же дала тебе это в знак уважения, глубочайшего…
— Ты, должно быть, с ума сошла, если думаешь, что я это буду есть!
— Но, радетель… о, боги! Умоляю тебя, выслушай меня…
Нет, нет и нет! Пята призрака. С таким же успехом он мог бы есть Найю.
— Я не каннибал!
— Это не каннибализм. Это величайшая форма духовного поклонения. Ты извлекаешь мертвого внутри себя…
— Нет!
— Радетель, любая ведунья нашего народа видит в этом высочайшую форму обряда. Ничто не обладает более могучей силой, чем приготовление пищи с ней. Она позволяет ощутить неповторимое богатство вкусов. Ты не можешь быть радетелем, не попробовав этого. Как Барнабас и Плантенитти до тебя. Как Жан-Шон Белга, Байо и твоя любимая Дез’ре.
— Мне наплевать!
«Это все равно что есть Найю!» — вскричал его мозг.
— Насколько болезненным стал твой голод?
— Я не понимаю, о чем ты говоришь!
— Радетель, я же чувствую твой запах. — Ее величественный живот заколыхался. — Ты можешь быть благословлен всеми богами, но это тебя не спасет, и от мотыльков ты упадешь замертво прямо на улице.
Вдруг устыдившись, он шагнул прочь от нее в дальний конец комнаты, ощущая, как горит кожа. Но чего он стыдится? Он же ни в чем не виноват, он не употребляет ничего вредоносного.
— Ты опоздала на несколько лет, Пушечное ядро, — заговорил он тихим голосом. — Я с этим покончил. Я не употреблял их уже в то время, когда ты пришла в мой ресторан.
Ее печаль исчезла, как солнце за облаком. И от ее улыбки в комнате стало холоднее.
— Я слыхала, что ты перестал. Но на самом деле, никто не перестает, как бы долго им ни казалось, будто они избавились от