Читать интересную книгу Неполная и окончательная история классической музыки - Стивен Фрай

Представьте, что вы играете в «Можно я?». Ну вы знаете эту игру — вам дают задание, и, прежде чем за него приняться, вы должны спросить: «Можно я?» Но только на сей раз вы играете в нее в 1912-м. И вам говорят: «Как можно сильнее втяните носом воздух, два раза». Вы с силой выдыхаете, затем набираете полные легкие воздуха — через нос — и проделываете все это дважды. Что вам удается унюхать? Ну… вроде бы потянуло откуда-то… Лениным, Сталиным и «Правдой», а еще я учуял открытие «Вулвортса»… и… и что-то наподобие… первого прыжка с парашютом… да… и вроде как повеяло… это не «Скрипка» Пикассо, нет? По-моему, она. И словно бы от Модильяни сквознячком потянуло… не то «Каменной головой»… не то «Женщиной с длинной шеей». Нет, точно, «Каменной головой». Э-э, и еще я, кажется… что это? Странно… даже не запах, а воспоминание о запахе… это… а-а, это «Титаник». Утонул. Господи, ну и год. Это что-то. Все сказанное, да плюс Дилиус с его «Слушая первую кукушку весной» — симфонической поэмой, ухватившей, казалось, самую суть того времени — сумрачного, расплывчатого, когда и Бог был на небесах, и на земле все еще было в порядке. Ну-с, если вы и вправду взялись играть в эту игру, так давайте, начинайте сначала, — вы же еще «Можно я?» не спросили.

Ах-ах, снова стать молодым. Но пока до этого не дошло, заглянем-ка лучше в новый 1913-й год.

Вы можете себе такое представить? Начинается обратный отсчет: 10, 9, 8, 7, 6, 5, 4, 3, 2, 1… и происходит оркестровый катаклизм — слышатся первые такты «Весны священной» Стравинского. Нервно вздрагивают державшиеся за руки парочки. Одна из них пытается хоть как-то потанцевать под эти аккорды, звучащие точно уведомление о скором конце света. Удивительные аккорды, не столько даже синкопические, сколько аритмичные, и каждый из них походит на гвоздь, вбиваемый в крышку гроба, в котором покоится время затишья. Никто ничего подобного не ждал. На вечеринке такую музыку не заведешь, верно? Хотя, если честно, Стравинский лишь изображал то, что происходило вокруг. Две Балканские войны, арест Ганди, «Сыновья и любовники» Д. Г. Лоренса, «Смерть в Венеции» Томаса Манна и — быть может, наиболее точное попадание — «В сторону Свана», первая часть «В поисках утраченного времени» Пруста, написанная в уютной тиши его обитой пробковым деревом парижской квартиры.

В том же 1913-м появляются первые фильмы Чарли Чаплина и рождается Бенджамин Бриттен[*]. И — сопоставление, может, и спорное, но все же — самой популярной песней года оказывается «Долог путь до Типперери». То есть, с одной стороны, у нас имеется «Весна священная», а с другой — «Долог путь до Типперери». Фантастика. По-моему, в этом случае «спеть слова одной песенки под музыку другой» было бы трудновато.

Если вы, приглядевшись к главному музыкальному событию 1913-го — я говорю о «Весне священной», не о «Типперери», — решите, что, когда год спустя разразилась война, пьянительный, шумный мир музыки стал еще пьянительнее и шумнее, вам эту мысль простят. Да, простят. 1914-му предстояло произвести на свет два нежнейших, сладчайших произведения во всей той музыке, какую мы называем классической, — «Берега зеленой ивы» и «Жаворонок воспаряющий», — и оба могли быть созданы только англичанами.

Оба в значительной мере — порождения своего времени. «Жаворонок воспаряющий» Воан Уильямса — превосходный образчик живописи, с сольной скрипкой, исполняющей роль вынесенной в заглавие птички, падающей вниз, взлетающей, повисающей в небе, сохраняя все это время внутреннюю целостность музыки. «Берега зеленой ивы» — творение друга ВУ Джорджа Баттеруорта, и, опосредованно, Итона, Оксфорда и Королевского музыкального колледжа. Когда он написал самую знаменитую свою вещь, Джорджу Сейнгону Кэю Баттеруорту, если воспользоваться его звучным полным именем, было двадцать девять лет. Едва началась война, он тут же ушел на нее добровольцем. И почти сразу после того, как оказался на фронте, был награжден за храбрость, а следом убит на Сомме. «Военный крест» свой он получил посмертно. Век невинности кончился. Ладно, пошли в 1915-й.

КАК ПРЕКРАСЕН ЭТОТ…

Что до контекста, с ним все ясно, главное — война. В прошлом году произошли сражения при Менаре, Монсе, Таннебурге, Марне и первое Ипрское. В этом году опять-таки Ипрское, четыре при Изонцо, высадка в Галлиполи, первый налет цеппелинов на Лондон и атака подводных лодок на Гавр. Поддерживать людей в здравом уме и состоянии занятости помогали фильмы вроде «Ягненка» Дугласа Фербенкса, «Бродяги» Чарли Чаплина и даже «Рождения нации» Д. У. Гриффита. Внес свой вклад и Айвор Новелло, сочинивший песню «Пусть в доме не гаснет огонь», а главными книгами 15-го стали «Тридцать девять ступеней» Джона Бьюкэна и «Бремя страстей человеческих» Сомерсета Моэма. Живопись: Рауль Дюфи пишет «Посвящение Моцарту», Шагал — «День рождения», Марсель Дюшан создает первые полотна, принадлежащие к направлению, которое станут называть «Дада». Собственно, чтобы на минутку отвлечься,

[Редактор, внимание, надвигается шутка: ]

…мне всегда представлялось, что…

[Да, точно, шутка на подходе]

…если б я стал живописцем…

[слушайте, слушайте…]

…я походил бы на Дюшана…

[утрачивая скорость]

…потому что… потому что…

[замедленно, как в кинематографе]

…потому что… МОЕ ИСКУССТВО ОТНОСИТСЯ К ДАДА!

[и тут она расплакалась]

Извините, мне уже гораздо лучше. Хотя вот еще, последнее, о 1915-м. Вернее, два последних факта. Во-первых, Эйнштейн публикует свою общую теорию относительности. Это уже не милая штучка наподобие Е = mс2. Тут он закручивает, если так можно выразиться, целую концепцию пространства-времени. Позвольте я вам сейчас кратенько все объясню — без подготовки, начерно, — понимаете, в общем и целом, он говорит, что его (пространства-времени то есть) геометрические свойства должны восприниматься как видоизмененные локальным присутствием тела… ОБЛАДАЮЩЕГО МАССОЙ. Так? И что орбита вращающейся вокруг Солнца планеты, наблюдаемая в трехмерном пространстве, образуется из ее естественной траектории в видоизмененном времени (очевиднейшая вещь!), а потому нет никакой нужды — НУЖДЫ НИКАКОЙ НЕТ — вводить понятие тяготения. Э-э, ну вот, как Ньютон. Со стороны Солнца. Которое на планету действует. Довольно просто, согласны? Почитайте книжку «Эйнштейн для болванов». Она, ей-ей, стоит каждого пенни, которое вы на нее потратите.

Да, а во-вторых, еще одна большая сенсация 1915-го — имеющая к этой книге несколько более прямое отношение — исходит из Финляндии. Там пытается одолеть творческий кризис пятидесятилетний Сибелиус. Война приостановила его разъезды — он совершал турне по Европе и Америке, — да, похоже, и сочинительство тоже. Ну, отчасти. В конечном счете он написал за всю Первую мировую только одну вещь. Зато какую!

Люди, которым нравится клеить ярлыки, говорят о ней «его Героическая». (Я уже задавал в этой книге вопрос: почему каждый непременно должен сочинять свою Героическую? Кстати, хорошо, что вспомнил, надо бы и мою собственную сочинить.) Последняя ее часть просто величественна. Простите, если я вдруг заговорю по-провинциальному, но от нее аж оторопь берет. Вроде как, типа того, что… ну, вы меня поняли — оторопь. Не только от неуследимой мелодии, но и от самого финала. Этакий «Станиславский» финал, головокружительный настолько, что у меня перебивает дыхание и я, слушая ее в несчетный раз, все равно шепчу: «Не верю!» Об этом финале было сказано: «Тор ударяет молотом». И не один вполне почтенный дирижер говорил о нем также: «Тут охренительно трудно добиться, чтобы все музыканты играли ансамблем», впрочем, в эту тему мы лучше углубляться не станем. В целом симфония эта решительно, неколебимо, несгибаемо, непреклонно и неукротимо прекрасна, в самом лучшем смысле последнего слова.

Но куда ж нам плыть из 1915-го? Что ж, наиболее очевидным пунктом назначения представляется 1916-й. Заявляю и от заявления этого не отступлюсь, что лучшего начала, чем Парри, нам здесь не найти.

Думаю, правильно будет сказать, что сэр Хьюберт Парри стал большой сенсацией 1916 года, если, конечно, не брать в счет «Чу-Чин-Чоу»[*], чего, по моему мнению, делать не следует. Парри, оксфордский профессор музыки, представил публике сочинение, которое не очень справедливо считают его «единственной удачей», — «Иерусалим». Я это вот к чему: что, разве все уже забыли о его музыке к «Гипатии» Олигви? Ну, честно говоря, да, забыли. Несмотря на то что наш Хьюберт оставил внушительное количество песен, кантат и даже симфоний, ныне его, похоже, оценивают лишь по «Иерусалиму» да нечастым концертным исполнениям хоровых сочинений вроде «Я был доволен» или «Благословенная пара сирен». Правда, «Господь, Отец человеков» по воскресеньям все еще ноют, однако множество людей и понятия не имеет о том, что гимн этот написан им. Стыд и позор, с этим что-то нужно делать, и ПРЯМО СЕЙЧАС.