что роман «Игрок» в нем даже не упоминается. Фрейд подходит к вопросу о симптоме игрока с точки зрения эдипова комплекса. Он опрокидывает перспективу, сделав игру, по крайней мере в отношении Достоевского, необходимостью наказания отца через судьбу, которая, по мнению Фрейда, всего лишь более поздняя проекция отца. С другой стороны, патологическая страсть к игре напрямую связана с творческим процессом, который запускается лишь тогда, когда все проиграно, когда деньги обретают нулевую степень капитализации.
Во Франции тема патологической игры на деньги получила развитие в прикладном психоанализе, который, по справедливому замечанию известного психоаналитика А. Грина, высказанному в предисловии к сборнику статей «Психоанализ и литература», заключается в
психоаналитических интерпретациях произведений искусства и литературы, которые, обладая своей спецификой, вовсе не претендуют на исчерпывающий характер или последнее слово в литературной критике[433].
Вместе с тем, подчеркивая, что литературу и психоанализ во Франции связывает давняя традиция, необходимо не упускать из виду, что работы Фрейда по литературе, включая знаменитое эссе о «Беспокойной странности» (L’ inquiétante étrangeté)[434], а также этюд о «Братьях Карамазовых», образуют своего рода фундамент психоаналитического литературоведения.
Психоаналитическое прочтение романа «Игрок» предлагает Д. Фернандес, писатель, эссеист, член Французской академии, автор книги «Древо до самых корней: Психоанализ и творчество» (1972) и изобретатель термина и метода психобиографии. Исходя из дорогого Сент-Бёву постулата («каково дерево, таковы и плоды»), согласно которому понять произведение возможно не иначе как пролив свет на личность автора, психобиограф исследует раннее детство человека и его первичное семейное окружение, чтобы обнаружить «бессознательную личность»[435]. В 1973 году Фернандес пишет предисловие к роману «Игрок», выпущенному издательством «Галлимар» в той же серии «Folio», что и «Братья Карамазовы» с предисловием Фрейда. Не отходя от постулатов Фрейда, нашедшего объяснение и смысл этой пагубной страсти к игре в новелле С. Цвейга «Двадцать четыре часа из жизни женщины», Фернандес, рассматривая садомазохистскую любовь главного героя к Полине, обращает внимание читателя на столь характерный для Достоевского иррациональный, абсурдный характер любви, когда страсть находит утоление в убийстве, что позволяет автору предисловия прийти к заключению, что «Игрок» является «бесценным свидетельством „философии“ великого писателя», а также «резервуаром и суммой всех идей Достоевского»[436].
Появление двух психоаналитических прочтений романов Достоевского в массовой серии такого авторитетного издательства, как «Галлимар», способствовало укреплению связи между двумя первооткрывателями сферы бессознательного, каковыми в восприятии французов стали Достоевский и Фрейд. Таким образом, наряду со статьей Фрейда роман «Игрок» по сей день остается важным источником для анализа различных видов патологической зависимости. Практикующие психоаналитики, психологи и психиатры часто обращаются в своих теоретических работах к литературным произведениям, в частности к роману Достоевского — для изучения проблематики игры у своих пациентов.
Так, психиатр-психоаналитик А. Эйгер в статье «Достоевский, убийца или игрок»[437], отталкиваясь от эссе Фрейда и квалифицируя его как слишком личное по отношению к русскому писателю, сосредотачивает внимание на теме перверсии, оговариваясь при этом, что личность и творчество Достоевского трудно рассматривать только в этом направлении. Тема патологической игры вызывает реакции разного рода, но с клинической точки зрения ее можно рассматривать как моральную перверсию, ставя в один ряд с такими «нарциссически-перверсивными фигурами», как «моральные мазохисты, клептоманы, пироманы, самозванцы, мошенники и интриганы»[438].
Анализируя статью Фрейда, Эйгер подчеркивает, что Фрейд выделяет три черты характера Достоевского: чрезвычайно высокую возбудимость, задатки извращенных влечений и собственно художественное дарование. Говоря об игре в жизни Достоевского, Эйгер высказывает предположение, что она является чем-то вроде прививки, благодаря которой писатель на время получает доступ к «нормальному» существованию. Если рассматривать игру на рулетке как моральную перверсию, то ее источником будет неистовство автора, лудопатия, которой он инфицирует своих персонажей. О страсти к игре говорит и сам Достоевский. Но это не только страсть, — утверждает Эйгер, — это
постоянное напряжение, лихорадочное ощущение (чего-то, что его пронизывает и, следовательно, управляет им изнутри), своего рода ощущение единственного наслаждения, которого он не находит в других ситуациях[439].
Характеристики такого рода личности восходят к роману «Игрок». В нем есть три оси, точнее три переплетенные нити: игра с ее живописным миром, сентиментальная проблематика и взгляд на русских, проживающих в Европе. Эйгер пытается проникнуть в логику русского игрока. В отличие от немцев, играющих «с головой», русские играют «зря и без труда», как рассуждает герой романа, для них игра — своего рода дебош, повиновение принципу траты, прожигания жизни. В игре русские словно забывают себя, забывая окружающий мир, подчиняясь логике автоэротизма: «автоэротизм в его самом разрушительном измерении требует смерти объекта»[440]. Для игрока денежный выигрыш — это всего лишь предлог, повод для новой ставки. Ссылаясь на американского психолога Э. Берглера и его известную работу «Психология игрока»[441], Эйгер утверждает, что под влиянием мазохизма игрок скорее бессознательно стремится к проигрышу.
Вместе с тем игра для героя романа — это воспроизводство любовного опьянения, он пытается постичь тайну иллюзии, средоточие влечения, природу страсти. Он ищет не богатства, а нищеты, не капитала, а утраты себя, в том числе собственного достоинства. Он движим волей к страданию, без которого он не чувствует, что существует. Я страдаю, следовательно, существую, мог бы сказать Достоевский. Оторванность персонажа от России, отсутствие почвы для достоверного Я выливается в своеобразную нехватку как динамическую негативность, внутреннюю пустоту, открытую для сильных влечений, впечатлений, наваждений. Пустота, или отсутствие, Я оборачивается триумфом своеволия, вариантом садомазохизма, формы которого принимает любовь к Полине, которую ему хочется «съесть». Речь идет не об убийстве отца, а об убийстве любимой женщины. Здесь Эйгер высказывает предположение, что речь идет скорее об убийстве самой любви: перверсивные персонажи никогда не убивают, им важно сохранить объект для погони за наслаждением.
В сходном ключе разворачивается статья «Патологическая игра: Литературные и культурные аспекты», опубликованная психиатром М. Лежуайе в специальном психоаналитическом журнале: здесь игра на деньги определяется как «поведение, отклоняющееся от своей функции игры или свободы»[442]. Патологический игрок отдаляется от «нормальной» игры как источника развлечения и удовольствия, утрачивая свободу выбора играть или не играть. При этом пагубные последствия такой игры не сводятся к финансовым потерям и долгам: ее можно отнести к категории психических отклонений, «поведенческой зависимости»[443]. Рассматривая игрока как романного персонажа