о том, насколько могут быть индивидуальны прочтения одного и того же текста применительно к проблематике исследования той или иной психопатологии.
Психоаналитическое прочтение личности Голядкина как параноидальной личности нашло отражение в ряде компаративных исследований литературных текстов, развивающих тему «двойника». В 1996 году эта тема была предложена на общенациональный конкурс по специальности «Современная литература» (Lettres modernes) на основе четырех текстов классической литературы: «Удивительная история Петера Шлемиля» Шамиссо, «Двойник» Достоевского, «Орля» Мопассана и «Отчаяние» Набокова. В информационном бюллетене о конкурсе текст Достоевского предлагался в серии «Folio» издательства «Галлимар» и предварялся статьей знаменитого слависта М. Кадо в качестве вводного анализа повести[380].
В своей трактовке «двойника» Кадо следует интерпретациям Ранка и Фрейда, а также ссылается на российского невролога и психиатра Н. Осипова, который в свое время представил Голядкина-младшего как «совершенный пример психопатической проекции». Что касается Голядкина-старшего, Кадо утверждает, что его драма заключается в том, что, чувствуя себя полностью уничтоженным в социальном плане, не найдя себе того места в обществе, на которое он надеялся, он и
создаст себе двойника, который, наконец, позволит ему стать кем-то, замещенное Я, которое позволит ему жить в ожидании вновь обрести свое единство, свою идентичность[381].
Таким образом, Кадо прочерчивает некий психоаналитический маршрут прочтения (паранойя, бред, галлюцинаторные проекции, мания преследования, маниакальный поиск отца, старшего по иерархии, навязчивый гомосексуальный фантазм) повести в последующих компаративных исследованиях.
Повесть Достоевского рассматривалась в компаративистской перспективе в двух внушительных коллективных монографиях, вышедших в свет почти одновременно и почти под одним и тем же названием: «Двойник, тень, отражение. Шамиссо, Достоевский, Мопассан, Набоков» (1994) и «Двойник. Шамиссо, Достоевский, Мопассан, Набоков» (1995). В первой из них известный славист Ж. Катто в статье «Двойник, или Вражеская асимметрия», сравнивая четырех авторов, подчеркивает, что у Достоевского в трагедии безумия «доминируют темы узурпации и психического самоубийства»[382]. Катто также рассматривает появление двойника как эманацию вытесненного желания — своим существованием и своими поступками двойник Голядкина реализует то, что Голядкин хотел бы и не может сделать. В другой книге авторитетный славист В. Трубецкой в статье «Ad te clamavi. Темная ночь г. Голядкина»[383] детально рассматривает структуру повести, проводя параллели с произведениями Гоголя и Гофмана, и трактует появление двойника вначале как спасительное, поскольку он появляется в момент крайнего отчаяния Голядкина, когда того более всего влечет к смерти, но затем как губительное, когда, потеряв надежду завоевать признание других, Голядкин пытается поставить кого-то другого на место других, но оказывается, что этот другой — он сам, что блокирует всякую попытку диалога, ибо Я больше не имеет Ты, оно живет только в другом и зависит от него. Чтобы прояснить эту сложную психологическую конструкцию, Трубецкой предлагает подойти к личности Голядкина, основываясь на работах Лакана, что позволяет избежать «монадической» интерпретации персонажа и рассматривать структуру «Я» Голядкина как структуру языка, то есть
не как «персону» или монаду, а как место, как член некоей ситуации общения: «Я» Голядкина — это то, чем оно является по отношению к другому, оно определяется как отношение[384].
Поскольку бессознательное субъекта это речь другого, безумие Голядкина вызвано его неспособностью порождать собственную речь, он остается в плену языка. Голядкину все труднее и труднее говорить, его язык оказывается парализован, поскольку он утратил речь. Двойник является символом и персонификацией концепта другого, поскольку, согласно Лакану, бессознательное субъекта — это дискурс другого.
Методологический параллелизм литературы и психоанализа объясняется тем, что обе творческие практики занимаются реконструированием человеческого поведения и человеческих переживаний в определенных условиях. Поведенческие характеристики персонажей и сюжетные схемы литературного произведения позволяют аналитику прояснить элементы «двойственности», с которыми он сталкивается в клинической работе с пациентами, а психоаналитические интерпретации позволяют литературоведам глубже проникнуть в проблематику персонажа, отдельного произведения или всего творчества автора в целом, а также попытаться прояснить эффекты эстетического воздействия литературы на читателя. Таким образом, неувядаемый интерес практикующих аналитиков к произведениям Достоевского, и к «Двойнику» в частности, как источнику для подтверждения психоаналитических теорий лишь подтверждает самоопределение писателя как «реалиста в высшем смысле». Психоанализ, который можно рассматривать и как критический инструмент для анализа литературного текста, и как своего рода перевод произведения на другой язык, способен стимулировать интерес к творчеству Достоевского, по-своему подтверждая мировую славу русского писателя и его вклад в постижение той тайны, которой остается человек.
Глава четвертая
ДЕНЬГИ[385]
Тема денег, несомненно, важна в жизни Достоевского как человека и как писателя. Французские литературоведы не обошли эту тему вниманием: Софи Олливье[386] затронула ее одной из первых, затем Жак Катто, один из самых авторитетных славистов, посвятил ей главу в своей книге[387], наконец, в 2014 году вышла статья известной компаравистки Карен Аддад[388] на эту же тему.
Все три исследователя отталкиваются в своих размышлениях от понятия «литератор-пролетарий», которое применяет к себе Ф. М. Достоевский в письме Н. Н. Страхову от 18 (30) сентября 1963 года:
NB. Пусть знает Боборыкин, так же как это знают «Современник» и «Отеч<ественные> записки», что я еще (кроме «Бедных людей») во всю жизнь мою ни разу не продавал сочинений, не брав вперед деньги. Я литератор-пролетарий, и если кто захочет моей работы, то должен меня вперед обеспечить. Порядок этот я сам проклинаю. Но так завелось и, кажется, никогда не выведется[389].
Во французской литературе сопоставимое внимание деньгам уделяет разве что Бальзак. Карен Аддад обращает внимание, что эту аналогию проводит еще Марсель Пруст, сравнивая письма Достоевского с письмами Бальзака: те же требования денег, обещания отплатить с гонорара в случае успеха…[390] Но, как отмечает Софи Олливье, Бальзака не волнует, как бы избавиться от власти денег. Наоборот, он проводит целое исследование законов укрощения этой стихии[391].
Случай Достоевского оригинален сам по себе, но он завораживает французских исследователей во многом именно благодаря этому контрасту с Бальзаком, роман которого «Евгения Гранде» Достоевский переводил в юности и влияние которого как на Достоевского-читателя, так и на Достоевского-писателя,