Слева кто-то громко заскрежетал зубами и тоже заворочался.
— Мне бы хоть одним глазом увидеть сына, хотя бы в щелочку, а потом можно и помирать… не страшно. Увидел вас сегодня и вспомнил своих… Где они там?.. Что с ними?..
Федору стало стыдно, что он худо подумал об этом душевном человеке. Но за что же его тогда в тюрьму посадили? Не может быть, чтобы такой человек кого-нибудь ограбил и убил? Не похож он на разбойника и вора.
— А в острог-то тебя за что посадили? — тихо спросил у чернобородого Федор.
Тот помолчал, повернулся к Федору.
— Об этом не спрашивают у арестантов, — уклончиво ответил чернобородый. — Один постесняется и не скажет, другой из-за боязни соврет.
Федор раскаялся за неуместное любопытство, но извиняться не стал, не знал, как это делается. Впрочем, русский сам сказал, что сидел в тюрьме, сбежал по дороге в ссылку, мог бы и сказать, почему с ним случилась такая беда.
— Тебе до этого приходилось жить среди рабочих? — спросил чернобородый.
Федор ответил, что он только собирается стать рабочим.
— Вот поваришься в нашем котле, узнаешь, за что людей сажают в тюрьмы, ссылают на каторгу. Давай поспим…
Утром Федор узнал, что человека, рядом с которым он спал, зовут Трошкой. По всему видно было, в бараке он пользуется уважением.
Барак напоминал огромных размеров конюшню, сырую и полутемную. Зимой и летом в ней стоял тяжелый смрад. Посередине помещения стояла длинная, почти в две сажени, плита. Она дымила. На плите обитатели барака кипятили чай, варили пищу. Над плитой на протянутых веревках висело тряпье, рваная одежда, портянки. От стен несло плесенью, сыростью.
Вокруг плиты, солено переругиваясь, толпились мужчины с котелками, чугунками, большими кружками. Каждый спешил согреть чаю перед уходом на работу.
За окном послышался топот конских копыт. От резкого толчка распахнулась дверь барака. Ее открыл ногой всадник, не слезая с лошади. Блеснули лакированные сапоги.
— Хватит дрыхнуть! — раздался крик, сдобренный ругательством. — Ну, выходи, живо!..
В бараке притихли. Один Трошка спокойно ответил:
— Дай поесть людям. Позавтракаем и выйдем на работу.
— Ну, ты, каторжник, — прикрикнул на Трошку всадник, — заткнись, чучело, не баламуть мне людей! Или плетки захотел?
Трошка хотел что-то сказать в ответ, но всадник ускакал. Дверь осталась распахнутой. В помещение потянуло холодом.
— Евстегнеюшка-то из кожи лезет, старается угодить хозяину, — отозвался кто-то из темного угла.
— Да ты смел в углу бормотать, когда его нет, — заметил Трошка, наливая в кружку чаю. — А когда увидишь, кланяешься этому мерзавцу, — говоря это, чернобородый достал из холщового мешочка хлеба, кусочек сыра и протянул Федору: — Восьми, покорми своих. Бери, не стесняйся.
Федор взял еду и пошел к Майе и Семенчику. Они уже проснулись. Майя стеснялась вставать при людях, потому продолжала лежать.
Рабочие, заворачивая в бумагу и пряча в холщовые мешочки хлеб, оставшийся от завтрака, переговаривались между собой:
— Евстегнеюшка метит к хозяину Сибирякову в доверенные, поэтому житья никому не дает…
— Над всеми измывается, изверг…
Рослый, пожилой рабочий с большими руками, надевая измызганный костюм, сердито сказал:
— Если этого пса из десятников сделают доверенным, все сбегут с Сибиряковских приисков, ни один не останется.
— Другие на их место придут, — заметил Трошка, застегиваясь. — Безработных в тайге полно. Ну что, ребята, пойдем поработаем на нашего «благодетеля» Сибирякова? — В голосе Трошки был яд. — А то он, бедный, еле концы с концами сводит. — Что дальше говорил Трошка, не слышно было, он вышел во двор.
За Трошкой из барака вышли все. В помещении стало тихо и пустынно. С койки, что стояла в левом дальнем углу, кряхтя и почесываясь, встала женщина, встряхнула юбку и стала одеваться. Женщину звали Стешей. Она была здесь уборщицей и поварихой — готовила рабочим, живущим в этом бараке, обед. Рабочие в шутку величали Стешу мамашей.
Федор оставил Майю с Семенчиком в бараке помогать Стеше, а сам ушел к лесорубам наниматься на работу.
V
Федор отправился в путь, не имея за душой ни копейки. По дороге к лесорубам — лес рубили где-то на берегу Энгельдима — он зашел на Пророко-Ильинский прииск попытать счастье.
В центре приискового поселка стоял большой, неуклюжий деревянный дом под железной красной крышей. Оказалось — магазин. Напротив, через дорогу, стоял второй магазин, поменьше.
Двери были распахнуты, как бы приглашали: «Входите, вас ждут».
Из большого магазина шаром выкатился полный человек, похожий на якута. Седой, коротконогий, в черном плисовом пальто с буфами. Широкие торбаса из черной конской кожи доходили до бедер, оттого человек казался еще короче. На груди его висели серебряные медали.
Федор подошел к коротконогому человеку и бесцеремонно спросил:
— Ты якут?
Человек покосился на Федора, будто раздумывая, вступать в разговор или нет, и не спеша пошел дальше.
«Не понимает, — подумал Федор, — стало быть, не якут. Тогда кто же он?»
Федор не стал больше ни о чем у него спрашивать и уже повернулся было, чтобы уйти. Вдруг толстяк обернулся и разразился громкой руганью.
— Тебе, что здесь нужно, дерьмо коровье? — пристал он к Федору. — Откуда ты взялся?
Лицо у толстяка стало свирепым, и Федор испугался. К тому же перед ним был старик, а Федор привык уважать старость, поэтому снял шапку и сказал:
— Я ищу работу, дедушка.
— Работу? — Толстяк залился ядовитым смешком. — Товар такой в лавках Любнера и Шарапова не продается. В тайге работу поищи, в лесу, а не здесь! — опять закричал коротконогий. — Ты, наверно, пропился до нитки, а теперь бродяжничаешь?
Крик толстяка и незаслуженные, оскорбления не на шутку рассердили Федора. Не ручаясь за себя, он быстро пошел своей дорогой, подальше от греха.
Остановился Федор уже за поселком, у подошвы горы. Он почти вплотную подошел к орте[19], походившей на раскрытую пасть чудовища. Из орты выходили люди. Они через силу катили большие тачки, груженные влажным песком. Рваная одежда людей, лица, руки были перепачканы глиной. Свой груз они вываливали в вашгерд, больших размеров ящик с железным решетчатым днищем. Здесь шла промывка золотоносных песков. Из ручья в вашгерд по деревянному желобу текла вода. Она уносила в отвал песок и глину. А золото через решетчатое днище проваливалось на дно ящика.
Вид у старателей был жалкий, измученный, они еле передвигали ноги.
Хотя солнце уже поднялось довольно высоко, ночной туман еще не рассеялся. Горные вершины белели от снега, а здесь, внизу, зеленели деревья.
Федора никто не замечал, он присел на большой камень, у обочины дороги, и стал молча наблюдать. В душе у него