по приискам. Тут их много. Только не нанимайся в Федосиевский прииск. Ни за что. Там становой зверь зверем, как только его земля такого держит. Душегуб, а не человек!.. Прошлым летом заявились туда муж и жена с девочкой лет десяти. Увидел этот изверг девочку и говорит обходному: «Приведи мне ее на ночь». Тот и рад стараться. Мать девочки на колени: «Я пойду вместо нее, пусть меня терзает!..» Куда там, сгреб девочку в охапку и потащил. Мать-то бежит следом и вопит. Он пнет ее, она опять вскакивает и за ним. Утром девочка едва приплелась домой, свалилась на пары да так и не встала… похоронили. — Старик вытер набежавшую слезу. — У меня они тоже, несколько ночей ночевали. Девочка такая ласковая, большеглазая, Пашей звали. На меня: «Дедушка, дедушка»…
— Где они сейчас?.. — спросила потрясенная Майя.
— Уехали. На родину, должно быть.
Работы не было. Еще раз становился Федор в длинную очередь к прорубленному в стеке окошку — а вдруг да смилостивятся, примут! Но семейных не принимали, как ни упрашивал он вербовщика, как ни доказывал, что семья не помешает, будет жить в другом месте. А сказать неправду, назвать себя одиноким — язык не поворачивался. Доведенный до отчаяния, он со слезами умолял дать ему хоть какую-нибудь возможность не уморить с голоду жену и ребенка. Но и слезы никого не разжалобили.
Приближались холода. Оставаться дальше у старика, который сам еле перебивался, было невозможно. Поблагодарив за пристанище, семейство направилось вдоль речки Бодайбо к прииску Скалистому. Там тоже не нашлось работы. Неудача постигла и в самом городе Бодайбо. Купив билеты на последние деньги, они по железной дороге поехали в Надеждинский прииск.
IV
Прошло два месяца в бесплодных скитаниях. Истрачено все до копейки. Сейчас Федор с семьей ночевали где придется, по суткам голодали, пока кто-нибудь из рабочих, пожалев ребенка, не делился тем, что было. Оставив Майю и Семенчика в рабочем бараке, и сегодня ушел Федор на Маринский прииск. И как всегда, возвратился ни с чем. По пути он встретил охотника с собаками. Разговорились.
Охотник оказался эвенком, рассказал, что работает на заготовке леса. Посоветовал Федору идти к лесорубам. От них недалеко Иннокентьевский прииск. Там много якутов. И староста якут, зовут Семеном.
Подходя к бараку, Федор увидел, что Майя и Семенчик сидят на улице на своих узлах, посиневшие от холода. Дул северный ветер, падал мелкий, колючий снежок.
— Вы почему здесь? — спросил Федор.
— Урядник выгнал нас из барака, — всхлипывая, ответила Майя. — Говорит, нельзя здесь жить тем, кто не работает.
Федор присел рядом, обхватил руками голову. Продрогшая Майя стала топтаться вокруг узлов, чтобы согреться. Начинало вечереть, сумерки сгущались. Федор вслух стал сетовать на свою горькую судьбу. Майя, которая все время молчала, прижала к себе закутанного в тряпье Семенчика и заплакала. Семенчик тоже заревел громко, надрывно.
У Федора защемило сердце, словно его зажали в клещи. Не зная, чем успокоить жену, он произнес, слова, которые пришли ему на ум:
— А не вернуться ли нам, Майя, обратно?..
Майя ничего не ответила, потому что, как и Федор, знала — у них нет никакой возможности вернуться назад. За душой — ни копейки, раздеты, разуты, а впереди — вьюжная, морозная зима.
К бараку неторопливо шел высокий бородатый человек. Он остановился, стал смотреть в сторону Федора и Майи.
Подойдя, бородач спросил, обращаясь к Федору:
— Почему они плачут? Кто их обидел?
— Никто не обидел, — ответил Федор, криво улыбаясь. — Нам негде переночевать. Хоть на дворе ложись. Но ведь холодно, снег идет, а у нас ребенок.
Буйная борода русского шевельнулась.
— Почему в барак не идете? — спросил он.
— Нас оттуда выгнали.
— Кто?
— Урядник.
— Собака, — сказал русский и сплюнул. — Идите за мной. — Он подхватил самый большой узел и озорно подмигнул Семенчику.
«Свет не без добрых людей, — подумал Федор, идя за чернобородым, — Вот нашелся человек, который пожалел нас. Видно, дом у него свой…»
Но что такое? Бородач повернул к приисковому бараку, открыл дверь, широким жестом пригласил:
— Входите.
Федор растерялся, не решаясь переступить порог. Сзади стояли Майя и Семенчик.
— Так мы тут были, — сказал Федор. — Отсюда нас выгнал урядник.
— Я заплатил за койку, и теперь она моя. Хочу сам сплю, хочу вот ей с ребенком отдам. Кому какое дело?
Федор и Майя нерешительно вошли в барак, держа за руки Семенчика.
Чернобородый свернул свою постель и убрал с койки.
— Стелись, мать, ложись с сыном, — приветливо сказал он Майе. — А мы, мужики, найдем себе место. Барак большой.
Майя в знак благодарности кивнула головой, боясь опять расплакаться, и развязала свой узел с постелью.
Едва прикоснувшись к постели, Майя и Семенчик заснули.
Чернобородый принес в большой кружке кипятку и пригласил Федора пить чай. Федор не отказался. Они молча пили чай, поглядывая на койку, где спали Майя и Семенчик. Семенчик часто дышал через открытый рот, держась за мать. У Майи даже во сне лицо было страдальчески жалкое.
После скудного ужина чернобородый сгреб в охапку свою постель, разостлал ее в углу барака.
— Давай-ка, ложись рядом со мной, — сказал он, обращаясь к Федору. — Места хватит. Ты откуда приехал? — шепотом спросил он у Федора.
Федор вначале отвечал неохотно, потом разговорился и рассказал соседу, откуда он, почему и зачем приехал сюда с семьей.
— А меня везли на поселение в Якутскую область, — помолчав, сказал чернобородый. — Я по дороге сбежал…
Федор боялся переспросить, почему его сосед дошел до такой жизни, а тот не спешил рассказывать.
Помолчав, чернобородый опять сказал:
— А до этого пять лет гноили в Александровском централе. Думал, богу душу отдам.
«Арестант», — мелькнула у Федора мысль, у него похолодело в груди от страха. Рядом с ним лежит преступник, может даже убийца, от которого всего можно ожидать.
Чернобородый ненароком прикоснулся к Федору рукой. Тот вскочил, как ошпаренный.
— Ты чего? — удивленно спросил чернобородый. Голос у него был низкий, неприятный. — Ложись и не бойся меня, — помолчав, сказал он. — Я не волк, — и засмеялся тихонько. — Нашего брата нечего бояться, мы зла людям не делаем. Ты вот их бойся!..
Кого следует бояться, чернобородый не сказал, но Федор догадался, и что-то вроде доверия к русскому шевельнулось в нем. Он опять лег.
— Я ведь тоже не безродный, есть и дом у меня в Тамбовской губернии, и жена, и ребенок… сын. Девятый год пошел… Когда меня арестовали, он только говорить начинал: «Папа, мама…»
Сосед справа со стоном заметался на своей узкой койке. Койка противно поскрипывала.