– А вы ведь в своих судах сидите сиднем-с и ни о чём не ведаете-с! – продолжал Штин, как плотник, который не отрываясь строгает свою доску. – И не знаете-с, что нашему существованию в благословенной Маньчжурии наступает каюк!
Михаил Капитонович наконец сел.
– Давайте, голубчик, я вас угощу! – сказал Штин, поднялся, бросил картонку на кровать и налил Сорокину стакан медового самогона. В полёте от картонки отделились и полетели по комнате четыре листа бумаги с рисунками.
– Самогон-то знаете от кого?
Сорокин не мигая смотрел на Штина.
– От них-с!.. Голубиц моего Одинцова! А я тут, пока вас не было, познакомился с журналистом Ивано́вым, то есть Ива́новым. Представьте себе, он пришёл и оставил вам записку, вон она, и пристал ко мне как банный лист, мол, интервью да интервью, а об водке, представьте-с… ни полслова.
Пришлось дать! И вот рисунки, он даже их снял на фотокамеру. Не хотите-с полюбопытствовать?..
Сорокин видел, что Штин пьянеет по мере того, как говорит, не пьёт, но становится всё пьянее и пьянее. И тут он увидел, что в углу, около вещей Штина стоит ещё одна, уже пустая четверть.
– А до него тут были Давидка и прапорщик Вяземский! – повторил Штин. – И я одобрил его планы! Всё равно Маньчжурии наступает каюк-с! А вы не хотите полюбопытствовать! А то не успеете, я завтра тоже, фьюить! – сказал Штин, крутанул оттопыренным пальцем и присвистнул. – Ну что же вы, Мишель! Не хотите полюбопытствовать-с? – Он потянулся к кровати, где лежала картонка, и стал клониться. Сорокин подхватил его под мышки и дотащил до лежанки из свёрнутого казакина и папахи под голову и развернутой во всю длину шинели. Штин дал себя уложить, повернулся на бок, лицом к стене, пожевал губами и стал ровно дышать.
И вдруг повернул голову и, не открывая глаз, пропел:
– А князь наш, изюмчик, вступил в мушкетёры ея величества-с, или его величества, их хрен разберёшь… Вели… – Он не договорил и снова стал ровно дышать.
Сорокин сел, внутри было пусто, тогда он схватил записку Ива́нова, не читая, сунул её в карман, скользнул взглядом мимо стакана с самогоном и выбежал из квартиры.
Георгий Вяземский был один.
– Я так и знал, что мы сегодня увидимся! – сказал он и пропустил в дом запыхавшегося Сорокина. – Вам Штин уже всё сказал? – Он усадил Михаила Капитоновича на стул. – Мои дежурят у консульства. Слава богу, рядом квартирует бывший сослуживец Алексея Валентиновича, сам он сейчас стоит в очереди, Серёжа у него на подхвате. А очередь там – не приведи господь! Но похоже, по номерам, что завтра будет наш черёд. А я вот забежал кое-какие вещи прихватить!
Сорокин тупо молчал и глядел на Георгия.
– Да, Михаил! У нас не оставалось выбора! Разве вы не знаете, что Советы и Пекин договорились о совместном управлении КВЖД?
– Знаю! – Сорокин мотнул головой и спросил: – А что от этого поменяется?
– Всё! – сказал Георгий. – Поменяется всё! У Алексея Валентиновича есть в Управлении железной дороги старые связи, так вот, по слухам, есть договорённость, что на дороге останутся только совграждане и граждане Китая, а нам, бесподданным, там места не будет!
– А вы как-то связаны с дорогой? – До Сорокина не доходил смысл сказанного.
– Так в этом городе всё связано с дорогой! Даже институты, не говоря уже о торговле, мастерские, город весь связан с дорогой, и даже полиция… и если не уехать сейчас, представляете, какая будет давка, когда все об этом узнают?.. Это будет, Миша, катастрофа, а мы себе этого позволить не можем! У Серёжи маленький ребёнок, Наташа в положении. Мы уже и на дом нашли покупателя… – А куда?
– В Канаду, туда сейчас легче всего, а там посмотрим… А когда устроимся, я пришлю вам вызов, говорят, там нуждаются по части охраны…
– Да, – промолвил Михаил Капитонович и почувствовал, что у него зачесались глаза. – Да! – повторил он. – А когда отъезд?
– Как только получим визы и продадим дом, я сообщу…
Вяземский говорил медленно и тихо, но Михаил Капитонович видел в его глазах твёрдость и решимость.
– Я подумаю, – сказал он и посмотрел в окно.
В начале июля, после июньской жары, на Харбин обрушились грозы. Они неслись фиолетовыми тучами, сверкали молниями и, как крупнокалиберная артиллерия, бабахали громами. В короткие перерывы, когда вода с неба останавливалась, земля воспарялась, и всё живое передвигалось по городу с открытыми ртами, задыхаясь плотным влажным воздухом. Выбежав из своей квартиры, Михаил Капитонович попал под короткий ливень, а сейчас светило солнце и воздух за окном млел, как над кострищем.
– Я подумаю, – повторил он и встал. – Там Штин… и, пока нет дождя…
– Да вы мокрый, оставайтесь. Обсохните, я сейчас поставлю чай…
– Там Штин… Я пойду… он завтра тоже уезжает… – Да, – грустно промолвил Георгий. – Я знаю!
Они попрощались.
Когда Михаил Капитонович вышел на улицу, антракт в грозовом спектакле кончился, на небе открылся занавес, и Сорокин снова оказался в центре водяной феерии.
Войдя в квартиру, Сорокин увидел Штина снова сидящим у открытого окна.
– Мишель, – сказал тот, мельком глянув на Сорокина, – на вас сухой нитки нет, раздевайтесь и обсушитесь, и ваш нектар вас ждёт, а то ещё простудитесь! Летом-то!
Сорокин стал переодеваться.
– Что вы рисуете? – зло спросил он.
– А что это вы, Мишель, такой злой? – навстречу ему спросил Штин, дымя зажатой в зубах папиросой и щурясь. – Вы расстроились! Я вас понимаю! Всё стало настраиваться и приходить в себя – и вдруг!.. Я вас понимаю!
«Что – «понимаете»? Что – «стало настраиваться и вдруг…»? Что – я злой! А какой я должен быть?» – думал Сорокин, снимая и вешая на спинку стула брюки, с которых текло.
– Подставили бы тазик! Лужа будет! – ухмыляясь, сказал Штин и передвинул во рту папиросу.
– Пусть будет! – ответил Сорокин и вышел в уборную выжать белье.
– Да, Мишель, однако вы не в себе! А что вам написал Ива́нов?
Сорокин вздрогнул и вспомнил, что в кармане его промокшего пиджака лежит записка. Он достал её, но уже невозможно было даже развернуть, такая она была вся пропитанная водой и с расплывшимися фиолетовыми пятнами.
– Положите на подоконник, пусть немного стечёт, а то порвёте…
Сорокин был уверен, что записка связана с Элеонорой, и оттого, что она так раскисла, разозлился ещё сильнее.
– Дайте! – сказал Штин и протянул руку. Он взял вчетверо сложенный листок за уголок, тот повис, и с нижнего угла потекла струйка, потом струйка перешла в капли, и, когда капли стали падать редко, Штин положил записку на подоконник и стал аккуратно её разворачивать. – Вот так мы оставим, – протянул Штин. – Когда бумага станет волглой, мы придавим её вон тем зеркалом, и через час – читайте хоть до дыр. А теперь, Михаил, когда вы чистый и сухой, как только что родившийся младенец, давайте выпьем за мой приезд и отъезд одновременно и поговорим.
Штин сел к столу, нарезал колбасу, окорок и что-то ещё и начал говорить. Михаил Капитонович ходил по комнате, он всё-таки подставил тазик, и в него стали капать капли с мокрых брюк, и слушал. Штин говорил тихим спокойным голосом, Михаил Капитонович отпил из стакана и чем-то зажевал, а Штин стал рассказывать, как он отомстил за Одинцова. Постепенно Сорокин успокоился, внутри у него потеплело, и он подсел к столу. Штин положил перед ним свои рисунки.
– Это графические портреты этой сволочи… вы понимаете. Рисовал по памяти, но, кажется, вышло очень даже вполне.
Рисунков было четыре, на каждом были нарисованы лица с прищуренными глазами, открытыми ртами и вывалившимися языками.
– Китайцы? – спросил Сорокин.
– Они, хо́дьки! – кивнул Штин.
– Зачем?
– Не знаю! Не собирался, а приехал, душа улеглась, и рука за карандаш взялась сама… – А как было?
– Просто!
И Штин рассказал, что, когда он приехал на разъезд, там уже всё было выяснено. Одинцова повесили на воротах «владения». Одинцовские зазнобы повыли, поплакали и стали прислушиваться. Сарафанный телеграф донёс, что к делу имеют отношение китайские служащие и рубщики. Те за сведения о перевозке денег имели фацай от хунхузов, но, поскольку хунхузов не осталось в живых, и фацай пропал, рубщики и служащие сговорились, подловили Одинцова и расправились с ним. Штин об этом узнал, договорился с братьями и батьками «голубиц», вместе они переловили китайцев, отвезли их к кедру в долине и повесили. Таким образом месть была совершена.
– Как видите, любовь – великая сила!
Они ещё долго пили, Штин снова стал говорить, подтверждая слова Вяземского, о договоре Москвы и Пекина управлять железной дорогой совместно и повторил свой вывод о том, что Маньчжурии скоро наступит каюк. Не самой, конечно, а привольному жительству здесь русских. Поэтому все, кто об этом знает, – собирают манатки. А когда Сорокин сказал, что Вяземский предложил прислать ему вызов, Штин, уже снова вполне пьяный, подвёл итог: