Кауфман стал серьёзным.
– Илья Михайлович! – выдохнул он. – Большая утрата… Ну что ж, господа, сегодня мы его обязательно помянем, а вообще-то не будем о грустном!
Он подхватил Изабеллу под руку, и они пошли впереди между столиками. В углу стоял большой, уже накрытый круглый стол на восемь персон. Сорокину предложили место, он сел, стал осматриваться и увидел Всеволода Никаноровича Ива́нова. За столом, где был Ива́нов, уже сидели, но было такое впечатление, что весь стол принадлежал одному Всеволоду Никаноровичу, и он за ним господствовал. Перед ним между тесно стоявшими тарелками с яствами лежал огромный запечённый сазан, и Ива́нов смотрел на него так, что у Сорокина невольно промелькнула мысль: «Он его съест весь – один!» Рядом с Ива́новым Михаил Капитонович увидел приставной столик, уставленный бутылками с белыми и красными винами. «И выпьет!» – подумал он.
Обстановка была самая свободная. Гости приходили, садились, пили и закусывали, вставали и поднимались наверх. Несколько раз вставала Изабелла, её приглашали. Она уже поднималась на палубу с Кауфманом, Ремизовым, она уже подмигивала Сорокину, но он чувствовал себя смущённо, даже скованно и всё чаще выпивал. Она в очередной раз спустилась и села рядом с ним, и он почувствовал от неё жар.
– А Кауфман, между прочим, ухажёр не в пример вам… Один из самых богатых людей в Маньчжурии… издатель… и очень свободный человек! Знаете, как рассекает? Хотя и семейный! А вы что же сидите, што тот бирюк, хотите, я вас с кем-нибудь познакомлю?..
Сорокин отнекивался, и Изабелла от него отстала, и в этот момент он встретился взглядом с Всеволодом Никаноровичем. Тот нараспев читал стихи и отмахивал такт обеими руками, в которых у него были в одной нож, а в другой вилка.
Ива́нов на секунду замер и в паузе между взмахами прокричал:
– Михаил свет Капитонович! Прошу к нашему шалашу!
У меня для вас новости!
Михаил Капитонович стал пробираться к нему.
– И новости, голубчик, хорошие, если вас это ещё интересует! Я получил от Элеоноры Боули письмо, только оно у меня дома… она пишет, что к осени намерена запросить визу в Китай! Как вам это нравится?
Для Сорокина это было неожиданно, в своих письмах Элеонора об этом не писала.
– Ну, голубчик, что же вы молчите? – Ива́нов на секунду остановился, скроил мину и подмигнул. – А то смотрите, сколько вокруг красавиц…
Красавиц вокруг было много. Кауфман оказался очень любезным хозяином и на его хаусботе, так называлась эта приспособленная для весёлого времяпрепровождения баржа, женщины были одна красивее другой. Через несколько минут рядом с Сорокиным уже сидели две красотки, и он напился.
* * *
На следующий день Михаил Капитонович проснулся хорошо за полдень в своей квартире. Его новый костюм аккуратно висел на спинке стула. Рядом с кроватью стояли новые туфли, парой. Он сел и почувствовал незнакомый запах, стал принюхиваться и понял, что пахнет от подушки, запах был духов, а не его мужского одеколона, это было странно, и он решил, что не будет ни о чём думать: всё равно он ничего не сможет вспомнить. И он снова лёг, но не заснул, а от подушки пахло так сильно, что он её перевернул. Вдруг через полузакрытые, слепленные веки он увидел, что под входной дверью лежит что-то белое. Он поднялся – это был конверт. Он его вскрыл, не посмотрев на адрес. Это было письмо от Штина:
«Мишель, обращаюсь к вам с просьбой! Через две недели, максимум – три я приеду в Харбин. Не откажите в любезности, обратитесь от моего имени к ген. Клерже Георгию Иосифовичу или ген. Шильникову. Они набирают русский полк для китайских войск. Подробностей пока не знаю. Выясните и, если будет такая возможность, передайте просьбу записать меня в полк.
Всегда Ваш Штин».Ниже подписи Штина в уголке Михаил Капитонович увидел карандашный рисунок, на нём был изображён раскидистый кедр, у кедра одна ветка росла параллельно земле. С ветки свисали четыре пустые верёвочные петли; под кедром стоял Штин, он опирался на винтовку. Рисунок был маленький, его можно было закрыть серебряным рублём, но очень чёткий и хорошо прорисованный: Сорокин сразу понял, что это кедр, тот, в распадке у владения Штина на разъезде Эхо, а это – Штин. Он понял, что Штин нашёл убийц Одинцова и их – четверо.
Возвращение Штина
Штин приехал в пятницу.
За три недели до этого, 16 июня, Сорокину пришлось прервать отпуск и участвовать в судебном процессе. Судили банду Огурцова.
Михаил Капитонович выходил из дома, направлялся в следственную часть, сидел в заседаниях суда, завтракал, обедал, ужинал. И стал задумываться, что это за жизнь, которой он живёт. И тогда он стал отмечать, что в его жизни всё время всё меняется, и так странно, как будто бы он идёт через анфиладу комнат, проходит одну, другую, следующую и ни в одну из них не может вернуться или хотя бы остановиться. Наступали такие моменты, когда ему хотелось увидеться с Лелей и всё ей объяснить, а город её спрятал. А в каждой комнате, через которые он идёт, существует свой мир, чаще плохой и страшный. Юность и Омск вспоминались уже только урывками. Иногда во сне он видел родителей, но начал забывать, как выглядит его младший брат, и злился на себя за это. Всё реже вспоминалась война, та, давно прошедшая, большая и честная, где брат не шёл на брата, и лица – смазанные и без имён. Он не забыл их, тех, с кем воевал, но даже в мыслях с ними уже не общался: с отцами-командирами и артиллеристами, своими товарищами по окопам.
Он сидел в зале суда и слушал прения прокурора и поверенных, давал показания как свидетель и вспоминал, как оказался в Харбине ночлежником; потом у Гвоздецкого; потом с Ивановым; потом были разъезд Эхо и Штин; Ремизов, Изабелла, японец Номура и опиум… И ни один мир, уйдя, не возвращался, а он, переходя по анфиладе комнат из одной в другую, всё прежнее оставлял как будто бы за спиной. Кроме памяти. Только память большим грузом несла всё с собой, но уже ничего нельзя было потрогать руками. А из того, что было материальным, с неизменностью сохранялся только этот город и ещё один мир – одна комната или одна атмосфера – под названием «Элеонора и её письма». Однако и этот мир постепенно стирался и исчезал. Последний привет из него он получил от Всеволода Никаноровича Ива́нова, а тот на глазах Сорокина съел всего запечённого сазана и выпил всё вино, стоявшее на приставном столике.
С большим трудом Михаил Капитонович сдерживал себя, чтобы не запить. Он ждал Штина.
Штин приехал трезвый. У Сорокина во фляжке был коньяк, но Штин пить отказался.
Михаила Капитоновича очень взволновала полученная от него записка, но она взволновала его не смыслом, а рисунком. Рисунок, маленький, был ясный и даже красивый, и в этом было противоречие, которое не давалось Сорокину для осмысления.
Ещё ему хотелось поговорить с Ива́новым, но Всеволод Никанорович, присутствуя в репортёрской ложе на каждом заседании суда, оказался неуловимым, а когда Михаил Капитонович пытался его найти, Ива́нова там уже не было. Сорокин от этого переживал, но успокаивал себя тем, что, конечно, журналист занят своей работой, ведь заметки о суде печатались в каждом номере, во всех городских газетах.
Сегодня Михаил Капитонович встретился взглядом с журналистом. Всеволод Никанорович тоже увидел его и посылал знаки. После заседания Сорокин пошёл к нему, но Ива́нова там снова не застал.
Михаил Капитонович шёл домой с единственным желанием – уничтожить оставшийся во фляжке коньяк. На завтра заседания не было, был назначен перерыв, поэтому он мог не заботиться, что будет утром. Штин уже четвёртый день жил у него, однако надо было обустраивать дела, и он всё время уходил допоздна и вдруг оказался дома.
– Заходили господа Вяземский и Суламанидзе, – с порога встретил он Михаила Капитоновича. – Вяземский и все Румянцевы собрались переехать в Канаду-с.
– Как? – застыв на пороге и забыв поздороваться, ошеломлённый, спросил Сорокин.
– А я одобрил-с их решение!
«Предатель! – первой мыслью было то, что проскочило в голове у Михаила Капитоновича. – Предатели!»
– И вы…
– Я одобрил их решение! – повторил Штин. Он сидел у открытого окна, на коленях держал картонку и на ней что-то рисовал. – Да-с! Именно так-с! – Он повернулся к Михаилу Капитоновичу, и тот увидел его глаза. Штин был пьян.
«Ну, слава богу!» – подумал Сорокин.
– Вы думаете, я пьян? Нет-с, голубчик! Я трезвее, чем во все эти три недели! Хотя именно тогда я в рот не брал-с!
Сорокин наконец увидел, что на столе стоят откупоренная четверть, стаканы и лежит еда.
– Это наш замечательный князь-изюмчик приволок-с! Собственного производства-с! Отлично вкусно-с! Уже давно так вкусно не ел, с тех пор, как убили Одинцова.
Сорокин метался по комнате, пытаясь найти место чувствам, которые на него стали давить от известия об отъезде Вяземского. На самом деле он не стронулся с места.