В мою сторону повернул голову самый обычный пожилой мужик, который разбирал какие-то бумаги на своём столе, — так что я в очередной раз усомнилась в словах Евгения и в собственных ощущениях: этот старик не мог быть никем, кроме как обычным педагогом. Тем не менее, я пролепетала:
— Здравствуйте... Мы с вами не встречались?
— Нет, если только я ничего не читал вашему курсу, — спокойно отреагировал Михайлов на мой русский. Я решила, что называется, добить тему:
— Нет, вы нам ничего не читали, Владимир... Васильевич, — вспомнила я ссылку на какую-то его русскоязычную работу, где было указано отчество. — Просто я из Ройс-холла — гуманитарий, а у нас все туалеты на ремонте. Вот хожу сюда в туалет.
— Туалет за углом, — хмуро напомнил Михайлов, отвернулся от меня и продолжил перебирать бумаги.
— А это правда, что в интернете пишут? Ну, что знаменитый индус Мани Бхаумик, спонсор здешних физиков, в честь которого назван институт, — якобы он... в старости начал увлекаться паранормальным? — осмелилась осведомиться я.
— Да, правда, — Михайлов на секунду оторвался от своих бумаг, бросил на меня ничуть не заинтересованный взгляд — и потянулся к какой-то полке. — Вы меня извините — я сейчас занят. Через пять минут рабочее собрание на факультете.
Я в растерянности закрыла дверь, огорчённая его неприветливым тоном. Ну какой из него... Исследователь? Дядька как дядька. С обычным земным прошлым.
Тем более странным было, что он меня не узнал. После разговора с ним моё ощущение знакомства укрепилось; я решила, что надо разобраться.
"Белые страницы" услужливо подсказали мне адрес Михайлова в Шерман Оукс; добраться туда без пересадок от Вествуда труда не составило — вот только я не ожидала, что его дом будет обнесён таким высоким забором.
Ну, ничего; когда наш любимый парк в апреле закрывали на месяц на просушку — мы с одноклассницами любили перелезть через ровно такой же забор и гулять там, вопреки запретам. Сейчас, спустя пять лет после окончания школы, я решила повторить сей "подвиг" — нарушительница великовозрастная.
В сумерках перебравшись через забор в безлюдном Роял Вудс, где свидетелями моего нарушения стали лишь сонно щебечущие птицы да стрекотавшие в траве цикады, я уверенно направилась к дому Михайлова по тропинке через его сад.
Хозяин, видимо, заметил меня в камеру — потому что не дал подойти к дому: встал на тропинке, перегораживая мне путь.
— Сейчас здесь будет полиция, — спокойно сообщил он.
— Вы... вызвали полицию?! — разочарованно воскликнула я.
— Ты в курсе, что здесь бывает за нарушение частной собственности?
— Я чужого нарушать намерение не имею — я пришла за своим! — храбро заявила я. — За моей игрушкой. У вас есть ещё тот... бледно-сиреневый пластмассовый бегемотик?
— Кто-то прислал тебя поприкалываться надо мной? Весело, — ровно вымолвил Михайлов. В этот момент послышались звуки сирены; видимо, Михайлов любезно открыл ворота полиции, потому что меня моментально задержали.
В полицейском участке Михайлов всё с тем же неколебимым спокойствием и, очевидно, с присущей ему деловой эффективностью резво оформил заявление; когда меня уже направили в камеру предварительного заключения, он ещё раз спросил — очень спокойно:
— Кто рассказал тебе про игрушку?
— Никто! Я её видела во сне — довольно часто в течение всей моей жизни!
— Хочешь поиграть, деточка? Тогда вот мой ход: посиди тут и подумай над своим поведением, а завтра я ещё раз тебя спрошу — кто рассказал тебе про игрушку? Расскажешь правду — заберу заявление, и тебя не обвинят в хулиганстве, не вкатят криминальную запись в личное дело и не оставят здесь на пятнадцать суток. Тебе нужно, чтобы твою студенческую F-визу аннулировали, а тебя депортировали отсюда к чёртовой матери? Буду счастлив угодить.
— Мне приснилось! — чуть не плача, выкрикнула я.
— Ага. Конечно.
Михайлов всё с тем же невозмутимым видом покинул КПЗ; я обдумывала своё положение. Ясно, что про игрушку он что-то знал... просто не поверил мне. Есть ли способ его убедить? Я была уверена — игрушки будет достаточно! На его месте я бы, наверное, моментально бросилась в объятия воскреснувшей "дочери", позволив себе опьяниться надеждой, что та теперь жива. Но этот мужик, судя по всему, чувствовал и рассуждал иначе. Я была в полной растерянности.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Тем не менее, мне полагался один звонок; и я решила пойти ва-банк. Конечно, ничего не стоило позвонить Евгению — тот бы уж наверняка выручил; но я набрала рабочий номер Михайловского мобильного, который списала сегодня с таблички на стене его лаборатории, и проорала:
— Знаете, что, Владимир Васильевич! Это, в конце концов, просто подло. Я даже свой единственный телефонный звонок трачу на вас! Выслушайте хотя бы минуту. Скажите честно — вы Исследователь, прилетели с другой планеты, или как его там? У вас был ребёнок, который внезапно умер... Я вам, конечно, очень сочувствую. Но теперь с его могилы мне кто-то в горшок с манго землицу таскает! Уборщица сказала, что это сделала какая-то худенькая и маленькая женщина. "Куколка", "балерина"... серьёзного вида. Знаете такую? А всё потому, что моим родителям, двадцатилетним идиотам, схудоумилось поиграться в какую-то доску уиджи и столкнуться с паранормальными явлениями! Я-то в чём виновата — можете мне объяснить? Между прочим, я вас помню, а у вас, очевидно, амнезия!
Михайлов ожидаемо бросил трубку. Я слышала себя со стороны и осознавала, что несу бред... Ладно, депортация — значит, депортация. Обидно, конечно. Столько усилий потратила, чтобы в современных условиях получить-таки эту учебную визу F-1. Да и интересно: могло бы у нас что-то получиться с Евгением или нет. Впрочем, расстояние не должно стать помехой, если люди в самом деле интересны друг другу. А вот станет ли расстояние препятствием для тех сил, которые меня преследуют? Если да — то, пожалуй, я уже рада была бы вернуться в Россию.
Спустя минут десять после звонка ко мне подошёл охранник:
— Выходи, за тебя заплатили залог.
Я удивилась: быстро Михайлов сработал. Неужели поверил-таки? Однако в приёмной меня ждала женщина — маленькая и худенькая. Хрупкая, изящная, словно... балерина.
Балерина предпенсионного возраста. И её я тоже, бесспорно, знала. Внутри меня всё похолодело: это уже второй раз. С другой стороны, если я та, кто я думаю, и если Евгений прав — моя мать... бывшая мать не сможет сделать мне ничего плохого. Так ведь?
— А как же... где же Владимир Васильевич? — озиралась я. Женщина небрежным жестом велела следовать за ней:
— Идём. Отвезу тебя.
— Куда?
— Туда, где мы сможем поговорить.
— О игрушке?
— И о ней тоже, — женщина нисколько не удивилась. На меня она почти не смотрела — словно я и не была ей интересна. Незнакомка села за руль; влекомая любопытством, — которое, как я читала, у многих людей гораздо сильнее самого жуткого страха, самого острого инстинкта самосохранения, — я осмелилась спросить:
— Это ведь вы насыпали мне земли... в горшок? Уборщица вас видела.
— Да, я, — усмехнулась тётка, заводя машину. — Ты слишком много знаешь.
Ехали мы недолго; всю дорогу женщина молчала, никак не откликаясь на мои жалкие попытки начать разговор и не отвечая на вопросы. Когда мы вышли из машины у её дома, я снова обратилась к ней — с дрожью в голосе:
— Говорящая тварь в моём манго... Раз вы так поступили со мной — то, наверное... желаете мне зла?
— Поверь, не желаю, — повернулась ко мне женщина. В её хрупком облике сквозила искренность и решимость. — Нисколько не желаю. Но причиню. У меня нет выхода, Сильвия.
Она медленно, нежно погладила меня по щеке — и словно загипнотизировала. Повинуясь магическому обаянию благоухающей и нарядной "куколки", я зашла за ней в дом — и поняла, что живёт наша "балерина", ни в чём себе не отказывая. Неудивительно, что выглядит так солидно, аристократически и ухоженно... Она с непонятной улыбкой повернулась ко мне — но прежде, чем успела что-либо произнести, дверь распахнулась, и на пороге появился Михайлов. Женщина мгновенно переменилась в лице: человеческое выражение исчезло, и "куколка" по-звериному оскалилась. Серьёзно — как дикое животное! Словно и не была человеком. Я могла поклясться, что человеческое лицо так измениться неспособно; теперь в этой перекошенной морде мало что оставалось от человека.