облик мой не соответствует строителю будущего. Взглядов я, мол, не тех. Отсталых. Парторг Витька, Коськин племянник, по-доброму так начинает давить: ничего, товарищ Пятаков, взгляды поправим. Политику разъясним, информацию доведём. Дед: невозможно поправить, друзья-товарищи, они у меня с детства закостенелые. Тут в ячейке злиться начали, им, видать, тоже план спускают. Давай деда совестить, потом пугать. Тот спокойненько так: да вы, говорит, хоть запрос на меня, что ли, сделайте наверх. Вам там всё объяснят, какой из меня кандидат. А не отстанете, я Леониду Ильичу напишу, он вам точно отсоветует меня в партию принимать. Тут они все как вскочат на лапы! Ах так, мол? Священные имена тревожить? Ну что ж, кричат, мы на вас, гражданин Пятаков Алексей Андреевич, и без партийной линии управу найдём! Свободен пока! Проверили в милиции – всё чисто у деда. Рискнули в кагэбэ нажаловаться, ещё бы, какими именами хлещет! Но там, небось, хоть всё и засекречено, однако напряглись и сделали запросик чуть не в приёмную Политбюро. Сигнал ведь без проверки не оставишь. А из приёмной всем по шапке прилетело крепко, и нашим партейцам, и даже контрразведчикам! У тех ведь тоже партячейка имеется. Оказывается, дед с самим Леонидом Ильичом на Малой земле воевал, и было велено от него отстать и не трогать, а для начала извиниться. Уж потом, когда Леонид Ильич в полную силу вошёл, деда и вовсе стали опасаться и глаза закрывали даже, что он с попами дружит…
– Ну хватит, Сергей! – раздражённо перебила его мама Гаврика. – Ты мне ребёнка испортишь!
– Какой же он, Нина, ребёнок? Уже тринадцать лет, поди. И разве правдой испортишь?
– Такой вот ещё ребёнок! И правда правде рознь. Мало ли чего тебе дед Костя рассказал.
– И Косте земля пухом! Налей-ка, Нина, ещё рюмочку. Помянем обоих дедов. Константин Фёдорович хоть и записной был коммунист, а не врал.
Нина налила Серёге ещё. Он снова выпил и занюхал хлебом.
«Как это дед с Леонидом Ильичом на Малой земле воевал? Сражался с ним? – удивлялся Гаврик. – Как Пересвет с Челубеем, что ли? Как же он живой остался?»
– Поешь селёдки хоть, – буркнула Нина, и Серёга придвинул к себе тарелку.
– Гаврюха, помнишь деда Костю? – спросил он, наколов вилкой кусок рыбы.
Гаврик помнил. Коська, как звал его дед, был сухонький и сутулый старичок, вечно ворчал и спорил с дедом, но, несмотря на это, с детства приходился ему лучшим другом. Последнее время оба болели и всё же сходились на завалине то дедовской, то Коськиной избы, продолжали говорить и спорить. Сидели рядом, упирая в землю палки, глядели перед собой, не шевелясь, и обрушивали друг на друга доводы и аргументы, как снаряды, не целясь и не глядя на противника. Доходило до Коськиных криков и ответного тяжёлого молчания. Не так давно, к примеру, разругались в пух и прах. А всё из-за чего?
Гаврик ждал, пока Серёга закусит, и вспоминал, как поссорились старики. «Чую, не дожить с тобой нам, Лёха, до коммунизма, – то ли в шутку, то ли всерьёз сетовал дед Костя, – а хотелось бы». – «Не будет коммунизма, Коська, скоро отменят, – кряхтел в ответ дед. – Да вот жаль, недолго этому радоваться. Начальники наши ещё что-нибудь придумают, чтоб народ не расслаблялся». – «Кто его отменит, а? – начинал закипать Коська. – Думаешь, американцы? Куда им! Гитлер, и тот не смог, а уж на что силён был, мерин бесноватый! Или китайцы? Так у них свой коммунизм, ещё похлеще нашего!» – «Вот то-то и оно, что похлеще, – отвечал дед, – а наш свои же руководители и отменят! Придётся людям ещё крепче ремешки затянуть. Ничего, русскому люду привычно. А что магазины опустеют, так то нашему брату даже полезно. Хоть пост соблюдём». – «Опять ты за своё? – вскидывался Коська. – Пост, молитва! Не слушай его, Гаврик, нет бога! Потому если б был, не дал бы одному гаду усатому пол-России сжечь и разграбить, а другому полстраны в лагерях сгноить! Чё молчишь, Лёха? Парируй!» Дед устало отмахивался. «Ага, нету аргументов мне предъявить? – продолжал спорить Коська. – Где же он был, когда фриц до Москвы дошёл, едва Волгу не перешёл? Когда людей, как поленья, в печах жёг и, как скот, вместе с чернозёмом в товарных вагонах к себе в рабство увозил? Сам знаешь, хотели нас, советских, пять процентов оставить для обслуги, а остальных прахом по ветру развеять над нашей же землёй!» – «Но ведь не развеяли же! – тихо и мрачно отвечал дед. – А когда наш гад усатый понял, что край приближается, велел всех попов из тюрем выпустить. И над линией фронта иконы возили, вот мороз и вдарил…» – «Так он не только попов, а всех уголовников в штрафбаты упаковал, тебе ли, ли́шенцу, не знать? – едва ли не кричал уже Коська. – Вспомни приказ “Ни шагу назад!”. Страхом только и держались! Думаешь, это Богородица твоя фельдмаршала Паулюса под Сталинградом заморозила?» – «Я не думаю, я знаю! – вдруг улыбнулся дед. – Мне ещё в сорок первом один учёный историк на пересылке рассказывал, как сначала Чингисхана, потом Наполеона, а теперь и Гитлера русский мороз к земле придавит. В вагоне минус двадцать было, а в полях вокруг до сорока доходило. Даже нам туго стало, а уж германцу вовсе невтерпёж! А насчёт страха это ты верно, страх хорошо помогает. Но одного страху мало, надо чего-то ещё». – «Чего же ещё тебе надо?» – «…Веры хоть чуток». – «Брось ты, Лёха, какой веры? Во что? В то, чего нет?» – «Всё, Константин, замолкни! А то наговоришь глупостей, жалеть потом будешь. Ступай!» Коська плюнул на снег и, согнувшись, поковылял домой, а дед хмуро и печально глядел ему вслед.
– А вот деда Костю по-советски хоронили, по-коммунистически, – опять вздохнул Серёга, – мутно как-то. Как старого мерина, за ненадобностью списали. Будто бы на собрании объявил парторг, что был, мол, Константин Фёдорыч верным сыном партии, служил исправно, и всё. Спи спокойно, дорогой товарищ. Вечная тебе память. Выпили по маленькой, пообедали в столовой и пошли по домам. А что значит «спи спокойно»? И «вечная память»? Это ведь не по-марксистски? Не по-ленински, а, Нин? Вечную память, её попы поют, да и какой тут спокойный сон, когда помер и в землю закопали? Тут уж екимёнков склад, черви да опарыши, перегной, одним словом.
– Ты чего разошёлся, Сергей? – напряжённо перебила его та тоном учительницы. – Успокойся, пожалуйста! Закусывай, закусывай!
– Спасибо, Нина, пойду я. – Серёга встал из-за стола. – Извини, это я с расстройства. Гаврик, пойдём, проводишь меня.
– До калитки, Гаврюша, – велела тому мама, – скоро уже с кладбища вернутся.
Возле