тоже успела забыть…
Все называют ее просто. Владычица.
6
Сейчас я увижу ее, и, быть может, она меня не узнает. Захочет ли помогать? Я не нужен ей. Не был нужен тогда, и не нужен сейчас. Я простец. Владычица будет довольна, когда я рухну, побежденный первым же кроммом. Пал от рук чистокровного. Значит, очищен от скверны…
- Гордиан. - Мне кажется, я слышу голос у себя в голове.
Боги! Почему я ее раньше не видел? Мать восседает на черном костяном троне. Далеко и рядом со мной - одновременно. Ее белые волосы точно водоросли, колеблются под неощутимыми порывами ветра. Она прекрасна. Поцелованное годами лицо исполнено подлинного величия.
Я узнаю его, с первого взгляда. Узнаю каждую черту, каждую морщинку. Я тысячи раз их видел во сне…
- И вот ты здесь, сын.
Кирстен 3
Следующие несколько дней проходят в изнурительном труде. Саднит обожженное хлыстом плечо. Я стараюсь не нарываться на ярость надсмотрщиков. Утром нам дают холодную жижицу и ломоть хлеба, в котором извести больше, чем муки, на обед какое-то варево, а про ужин вообще забывают. Я кутаюсь в прихваченное с тюфяка одеяло, но оно не спасает. Холод исходит от промороженных пола и стен. К середине дня едва чувствую пальцы. Дышу на них, пытаясь согреть. Почему нельзя установить здесь жаровни? Все бы работали лучше…
Соседку свою я больше не видела. Утром обнаружила пустой тюфяк да сбившееся одеяло. Чувствую тревогу за нее, а еще из-за Жабы, которая плотоядно косится на мои волосы. Меня пугает и неопрятный мужчина с мышиными волосами, тот самый, который меня в работный дом принимал. Он заходит к нам в зал и слишком долго стоит, наблюдает, как неуклюже я управляюсь со станком. Под его пристальным взглядом у меня все из рук валится.
7
Каждый проведенный здесь день отдаляет меня от Габи. От той чистой, доброй, невинной крохи, какой я ее знаю. Мне нужно что-то делать, спешить. Нужно выбираться отсюда. Но как?! Я даже не знаю, с какой стороны подступиться. Смотрю на крепких охранников, неустанно следящих за нашими действиями. Смотрю на старух. Их в одном только нашем зале десятки. Смотрю на то, с какой отточенной годами ловкостью их руки обходятся с нитями и челноком.
Нет. У них просто не было Габи…
Вечером я чувствую признаки надвигающейся болезни. Нос мой заложен, голова тяжелая, в горле начинает саднить. Я злюсь сама на себя, проклинаю непослушное тело, призываю себя собраться. Меня знобит. Какая я жалкая!
На тюфяке рядом обнаруживается соседка, тихо лежит, кутаясь в одеяло. Я замечаю, что у нее разбито лицо. Почувствовав на себе мой интерес, она натягивает одеяло повыше.
Я переворачиваюсь на спину, чувствуя, как придавливает лихорадка. Слушаю звуки ночи. Всхлипы, кашель, дыхание, храп…
Мысли сами собой переползают от Габи к Йергену, нашему хозяину. Наверное, я только сейчас по-настоящему поняла, что это такое, «хозяин». Жила в блаженном неведении. Хозяин - тот, кто владеет твоими жизнью, телом, дыханием. Тот, кто может сделать с тобой то, что надсмотрщики сотворили с соседкой. Йергену я помогала искренне, как члену семьи, мне приятно было приходить в его мастерскую. Как он там вообще? Жив ли? Кроммы не слишком жалуют эльфов, последнее воплощение магии древних, а мои соплеменники не любят нелюдей, не даром их в здешних краях не осталось… Потом на меня наваливается черная пустота.
Я просыпаюсь мокрая и холодная. Словно ледяной водой окатили, рывком выдернув из сна в настоящее.
Она сидит у меня на груди, она, Жаба! Возвышается, будто гора, такая тяжелая, что я не могу ее сбросить. Да что там, я не могу даже пошевелиться. Мои руки прижаты к телу, а в рот она успела запихнуть тряпку. Давлюсь кляпом, чувствую гадкий плесневелый вкус. Пытаюсь выплюнуть, - тщетно.
Надсмотрщиков нет! Куда они подевались, когда так нужны?! Остальные женщины спят, или притворяются спящими. Должно быть, у них такое в порядке вещей.
Жаба грубо оттягивает мне волосы. Больно! Я дергаюсь, пробую вывернуться, потом замечаю у нее в руке нож. В полумраке лезвие едва заметно поблескивает. Сообразив, что только себе наврежу, я замираю. Чувствую, как холодный металл ползет по коже головы, и с тихим шорохом волосы отделяются. Я ощущаю тошнотворную легкость.
8
Потом до меня доносится сбивчивый мужской голос:
- Она столько не съест!
- Съест. Прям в один присест слопает. Три горошины ставлю.
- А я медяк, что не влезет!
О боги, надсмотрщики все это время были тут! И теперь они делают ставки!
Жаба слезает с меня и уходит к себе на тюфяк. Я вижу, как качается в ее руках моя распушившаяся коса. Моя - и не моя больше. Под стеной хихикает безумица, та самая, в первый день нахваливающая мои волосы.
Я снова вспоминаю Габи. Как она меня спрашивала:
- Кирстен, можно, я всегда буду малышкой?
Можно, Габи, можно. Можно, и я ей побуду?..
Мои руки двигаются так медленно, словно я под водой. Кажется, я и вправду погружаюсь на дно. Все размыто пеленой лихорадки, звуки приглушены…
Я схлопочу порку, если буду плохо работать. Сознание пытается уцепиться за эту мысль, как-то взбодриться. Тщетно. А ведь надсмотрщик уже несколько раз прикрикивал на меня, и больше он церемониться не будет.
Непривычно голая голова мерзнет. Я так и не нашла, чем ее можно укрыть.
Бездумно скребу ногтями пенечки волос. Зацепляюсь за кровавую корочку. Больно! От этого сознание чуть проясняется.
Кто-то рядом стоит. Чувствую запах скисшей браги. Поднимаю голову, разлепляю склеившиеся ресницы. Ну конечно…
- Вставай. - Приказывает управляющий.
Я поднимаюсь, удивляясь, какими ватными стали ноги. И какое тупое безразличие на меня накатило. Наверное, я очень, очень больна… Настолько больна, что он побрезгует меня трогать. Кашляю. Мне не нужно играть. Внутри грохочет жестяной лист.
- Вот же зараза. Иди давай! - Он толкает меня в сторону выхода. Во двор, который мы видим дважды в день. Когда выходим работать и когда возвращаемся спать. Я чувствую на себе множество взглядов. Слышу тихие, неразборчивые перешептывания. Никого прежде не забирали вот так, в середине дня.
Вместе с управляющим и одним из надсмотрщиков плетусь мимо кажущихся бесконечно длинными зданий. И только потом соображаю, что мы