помнишь, кто мы?
- Простецы. - Выдыхаю я, слишком потрясенный, чтобы сказать как-то помягче.
Но отец подхватывает. Горячо трясет кулаком:
- Да. Мы простецы. Мы пыль. Труха. Не лучше тех, кто служит нам с рабскими метками. Всегда помни, кто ты есть, и борись за свои права вдвое яростней. А когда у тебя родятся наследники, станет не важно, кем были я, ты и все наши предки. Потому что в твоих детях и детях их детей будет течь королевская кровь. Кровь кроммов, чище которой нигде не сыскать.
Я молча смотрю на отца, на его крепкую еще фигуру, стянутую простым черным камзолом. Чуть косящий к носу глаз придает ему обманчиво бесхитростный вид.
Черная, лоснящаяся борзая выходит из пламени и возвращается обратно на шкуру.
- И, к слову. Про молнии из задницы… - Отец перехватывает мой взгляд. - Я разделяю твои опасения. Они не беспочвенны. Но знаю, кто сможет помочь справиться с этой проблемой. Ты тоже знаешь. Обратись к ней.
Кирстен 2
Нас везут в крытой повозке. Держаться не за что. Как животные, мы то сидим, то стоим на четвереньках на дне деревянного ящика. Окон нет, воздух и свет просачиваются сквозь узкие щели между досками. Пахнет мочой. На колдобинах больно подбрасывает, швыряет из стороны в сторону и друг на друга. В мастерской мы успели стянуть платки и теплые куртки, теперь нас колотит от холода. По возможности я прижимаю Габи к себе, успокаивающе глажу и глупо шепчу:
- Все будет хорошо, хорошо, хорошо…
Габи всхлипывает:
- Я боюсь…
Мой рукав насквозь вымок от ее слез.
Повозка останавливается. Влажно лязгает, отодвигаясь, засов. Дверь отворяется, и дневной свет меня ослепляет. Проморгавшись, я различаю городскую улицу. Видеть обычную жизнь странно и больно.
Потом все перекрывают массивные фигуры, - снова каратели, заталкивают в повозку пару всклокоченных женщин. Пожилых, раздобревших от возраста. Вчетвером нам становится тесно. Я боюсь, что на ухабе Габи расплющит, кое-как мы с сестрой протискиваемся в угол к двери. Женщины с нами не разговаривают, только плачут. От их тихого воя накатывает ощущение безнадеги.
- Все будет хорошо… - Твержу я, вспоминая корячащегося в ногах карателей Йергена.
Повозка вновь останавливается. Если к нам еще кого-то подсадят, мы попросту здесь передавимся. Отползает затвор. Я плечом чувствую дрожание двери. Затем тяжелая створка отваливается, показав заросшую облетевшим плющом каменную стену. В проеме появляется крупная мужская фигура, я не успеваю его рассмотреть. Только слышу:
- Давай сюда мелюзгу.
Вижу огромные руки, до локтей голые, заросшие буйным волосом, они тянутся со света к нам, в тень. Мужчина грубо хватает Габи, ладони огромные, ей от плечика до локтя. Я крепко цепляюсь за сестру со своей стороны. Малышка истошно кричит, я пугаюсь, что мы сейчас ее разорвем, - и застиранное шерстяное платьице Габи выворачивается из моих пальцев.
Мужчина зажимает барахтающуюся сестренку под мышкой, словно она кулек дров. И исчезает за пределами проема. Я даже не рассмотрела лицо.
Несколько мгновений тупо смотрю на стену, по которой червями вьются лианы. Потом дверь захлопывается, и нас везут дальше.
Я больше не слышу голос старух. Я вою сама.
Мы стоим на дворе перед угрюмым каменным зданием, вытянутым и приземистым, с узенькими оконцами, забранными мутными бычьми пузырями. Напротив второе такое же. Глина двора между ними смерзлась, истоптанная множеством ног. За нашими спинами пустует повозка. Спешившийся возница передает что-то неприятному мужчине с рыхлым носом и слипшимися перышками мышиного цвета волос. Рядом еще несколько мужчин, все с короткими хлыстами на поясах.
Я уже сообразила, где мы. На одной из королевских фабрик, куда попадают реквизированные у провинившихся хозяев рабы. Это тюрьма, где ты работаешь, пока не издохнешь. Или пока не выработаешь долг господина. Но долгов хватает на пять, десять, двадцать рабских веков… Из фабрики выхода нет, не зря ими пугают детей. К тому же, сюда свозят провинившихся рабов из числа городского имущества.
Человек с мышиными волосами машет в сторону плачущих женщин:
- Этих сразу в расход. Зачем нам такое старье, больше пары недель все равно не продержатся. Скажи Томасу, чтобы впредь старух не брал, иначе я пожалуюсь коменданту.
Женщины сжимаются, начинают трястись, жалко лопочут, что они умеют работать.
Но мужчина уже смотрит на меня:
- А эта ягодка нам хорошо пригодится. - Я чувствую исходящий от него запах браги.
Все это происходит со мной. Со мной - но будто с кем-то другим. С чужой мне девушкой по имени Кирстен. Я вижу мир через тонкую корочку. Корочка покрыла меня, мою душу, мое разорвавшееся только что сердце. Кажется, корочка сковала даже непослушное тело. Хотя нет, это лед. Наши слезы с Габи смешались, впитались в ткань платья и застыли за время дороги. Я замерзла так сильно, что сердце сейчас остановится.
Старух куда-то уводят, подгоняя в спины дубинками. Меня забирает другой конвоир, отводит в комнату, где на руку цепляют тяжелый браслет. Настоящую кандалу с кольцом, куда при желании можно продеть цепь или ремень.
И эта кандала делает все настоящим.
Меня вталкивают в большой зал. Кажется, здесь еще холоднее, чем во дворе. С губ рвется пар. Сквозь пелену я вижу ряды ткацких станков, за которыми сидят изможденные женщины. Различаю несколько пустующих мест.
- Сюда. - Указывает на свободное место возле себя остроглазая девушка со странным, словно без подбородка лицом.
Она не вызывает доверия. Наверняка карманница или воровка из тех, кто обирает после трактиров. Но я послушно сажусь рядом с ней. Настолько опустошена, что не могу сама выбрать подходящее место. Ткацкие станки я вижу впервые. Машины выглядят жутко - деревянные скелеты остовов, паучья паутина множества нитей. Как разобраться, что делать?
- Ткать умеешь? - Соседка зачем-то тянется ко мне, щупает выбившиеся из косы пряди. Я сбрасываю с головы ее руку.
- У тебя красивые волосы. - Внезапно она начинает хохотать точно умалишенная.
Подходит надсмотрщик, хлещет ее хлыстом по спине. Смех переходит во всхлипы.
Я осторожно озираюсь по сторонам, отмечаю, что на большинстве женщин платки, под которыми не заметно волос. Потом чувствую на себе тяжесть взгляда. Медленно оборачиваюсь. На меня с нехорошим интересом уставилась крупная женщина. Она единственная здесь с непокрытой головой. Мне не по себе от вида ее круглого лысого черепа. Бровей и ресниц у нее тоже нет.
Боги, мне надо выйти отсюда!