Ирина видела этот красивый, темно-зеленый с атласным отливом сатин — Аня приносила показать материал для платья. Ткань такого качества сегодня не купишь. Он возник из прошлого, из маленького чемоданчика, который кто-то из театральных друзей Марины привез из Москвы спустя годы после войны. Там он сохранился в неприкосновенности. Чемоданчик и сам по себе был ценным: из тонкой кожи, и замочек у него защелкивался так же плавно, как в тот день, когда был изготовлен. В нем лежали два отреза материи и красные шелковые комнатные туфли без задника, которые Анне оказались малы. Маринины туфли. Анна взвесила их на руке, думая об умершей женщине, подруге своего отца. Любовнице отца, которая любила его всю жизнь, а теперь лежит с ним в одной братской могиле.
Один из отрезов был шелком, но такого ярко-красного цвета, что поневоле заставил бы ее выделяться. А вызывать всеобщую зависть опасно. С другой стороны, шелк…
За шелк дали хорошую цену, и Анна отложила деньги на школьную форму и зимние ботинки Коле. Туфельки она оставила. Не смогла продать: слишком личное — внутри них сохранился слабый отпечаток Марининых ступней. Она вспоминает, как Марина кружилась по квартире… У нее была легкая, стремительная походка и красивая осанка актрисы. Да и духом она оказалась сильна. Марина боролась за жизнь и всех их заставляла бороться. И только когда умер Анин отец, сдалась.
Анна закрывает глаза, держа туфли в руках. Она видит тело отца, покрытое инеем, и Марину, припавшую к нему.
Их больше нет. Как странно, что эти роскошные туфельки целы, а Марина и ее отец мертвы. Она заворачивает их в папиросную бумагу и укладывает обратно в чемодан. Но зеленый отрез она возьмет.
— Правда? А тебе точно не жалко будет его одолжить? — горячо спрашивает Ирина.
— Конечно, не жалко. И потом, мы все должны делиться друг с другом результатами наших «особых исследований». — Она улыбается, но Ирина не отвечает на ее улыбку. Она смотрит поверх плеча Анны.
Анна не услышала тихих шагов, и о присутствии Ларисы Николаевны ей становится известно, когда та одобрительно роняет:
— Я тоже так считаю, Анна Михайловна.
Анну мгновенно бросает в жар, но привычка к самообладанию помогает ничем себя не выдать.
— Мы обсуждали измерение роста детей, Лариса Николаевна.
— Вы уже закончили выборку?
— Думаю, да.
— Отлично. С нетерпением жду ваших выводов. А сейчас, разве вам обеим не пора домой?
— Я хотела еще немного поработать над вычислением среднестатистических данных, — бормочет Анна, откидывая волосы за спину и пытаясь подавить чувство неловкости, которое она всегда испытывает в присутствии этой женщины, намного ниже нее ростом, но стоящей значительно выше на социальной лестнице. Морозова выглядит безукоризненно в приталенной кремовой блузке и черных юбке и жакете — они смотрятся так, будто сшиты по какой-то особой миниатюрной выкройке. Это деловой костюм. Им она заявляет миру, что детский сад — не только царство чистых халатов и тщательно вымытых шваброй полов, наполненное запахами спящих в тихий час детишек, но и современное, организованное по последнему слову науки рабочее место со своими целями, задачами и впечатляющей репутацией в педагогическом мире. Анна окидывает оценивающим взглядом талию и лацканы жакета.
Морозова еще раз кивает и неожиданно одаривает их сияющей улыбкой. Эта улыбка всегда ослабляет ее волю. Порой Анне кажется, что она окончательно раскусила Морозову с ее амбициями, но стоит той улыбнуться, и все предстает совсем в ином свете. За этой ослепительной улыбкой таится притягательная теплота. И внезапно Анна ловит себя на том, что ей хочется угодить, оправдать ожидания, представить свои статистические данные в безупречном виде и чуть раньше намеченного срока.
— Отлично, — повторяет Морозова. — Что ж, если возникнут какие-то вопросы, я у себя в кабинете.
Об этом лишний раз и упоминать не стоило. Раньше восьми она не уйдет. Скоро предстоит проверка, а в пятницу профессор кафедры дошкольного воспитания приведет на практику студентов. Их садик начинает приобретать известность как место, подходящее для проведения научных исследований. Чем ближе проверка, тем позже все начинают уходить с работы. Лучше недосыпание, чем недосмотр. Нельзя допустить ни малейшей небрежности. Одного плохо составленного отчета будет довольно, чтобы свести на нет плоды коллективных усилий. Морозовой нет нужды на это указывать. Все испытывают на себе одинаковое давление, но сдаваться никто не собирается.
Несколькими неделями раньше Анну вызвали в кабинет к Морозовой «для разговора».
— Я наблюдала за вашей работой, Анна Михайловна. И рада сообщить вам, что работаете вы хорошо. Но это вы и без меня знаете, а поговорить я хочу о другом. Мне по-прежнему кажется, что вы не до конца раскрыли свой потенциал. У вас блестящие организаторские способности. Вы хорошо разбираетесь в статистике, хотя, насколько я понимаю, у вас нет квалификации в этой области. На самом деле, я бы даже сказала, что у вас математический склад ума. — Морозова выжидающе смотрит. Это высокая похвала, и ей хочется, чтобы Анна это признала.
Анна склоняет голову, испытывая одну лишь неловкость.
— У вас хорошие отношения с другими сотрудниками, — продолжает Морозова. — И в целом, по моему мнению, вы способны на большее. Безусловно, вам нужно учиться дальше, придется пойти на курсы переподготовки. В идеале, вам бы нужно получить высшее педагогическое образование, но, насколько я знаю, кончить полный курс института для вас вряд ли осуществимо? — Она выдерживает паузу, но ее слова как будто продолжают звучать в тишине.
— Да, — говорит Анна. Лучше недосказать, чем сказать лишнее. Намного лучше, чем позволить кому-нибудь догадаться об истинной причине, почему она никогда не подаст документы в пединститут.
Всему виной анкеты. При их заполнении требуют слишком много информации. Ответы на убийственные вопросы о членах семьи и роде занятий с головой выдадут ее классовое происхождение и позволят опытному и дотошному человеку понять, что когда-то ее отец находился в опале, не публиковался и был под подозрением. Она не может загубить Колино будущее. В один прекрасный день ему предстоит поступать в университет, но пока она старается об этом не думать. Ему шестнадцать. Возможно, через несколько лет что-нибудь изменится. А сейчас, если в вашем досье есть запятнанные страницы, самое глупое, что можно сделать, — напомнить властям о своем существовании.
— В таком случае, — живо