И именно в это время на праздничном ужине у Кшесинской, которая продолжала снисходительно покровительствовать восходящей звезде балета, Тамара вдруг оказалась рядом с неким черноволосым человеком. Седая прядь, дерзкие усики, чуть опущенные уголки глаз… Да ведь это он, тот самый, ее первая тайная любовь!
Итак, его звали Сергей Петрович Дягилев. Он был не певец, не музыкант, не танцовщик — он был гениальный администратор, продюсер, тот, кто крутит шарманку. Объяснить свое «амплуа» он однажды попытался королю Испании. Тому очень нравился русский балет. Он заглянул за кулисы и спросил Дягилева:
— А что вы делаете в труппе? Вы не дирижируете, не танцуете, не играете на фортепиано — тогда что же?
— Ваше величество, — ответил Дягилев, — я — как вы. Я ничего не делаю, но я незаменим.
На этом ужине у Кшесинской Тамара не могла удержаться — призналась ему, что он был ее первой любовью. Она даже не подозревала, что этому «разочарованному герою», как она называла его про себя, доставит такое удовольствие это запоздалое признание в любви. В тот же вечер он самым недвусмысленным образом засвидетельствовал Тамаре свою признательность… но это была только одна встреча. Дягилев исчез из ее жизни на три года, и до нее лишь доходили слухи о его победах над женщинами. Да-да, было время, когда этого эпатажника интересовали преимущественно особы противоположного пола.
У Тамары было великое множество соперниц! Седая прядь в черных волосах приводила их в экстаз. Балерины между собой называли прядь «шеншеля». Даже Кшесинская, которая вообще никого на свете не боялась, которую обожала публика, даже она, завидев Дягилева, сразу начинала тихонько напевать:
Сейчас узнала я,Что в ложе — шеншеля,И страшно я боюся,Что в танце я собьюся!
Дамы и впрямь сбивались с ноги при виде его. С женщинами Дягилев делал что хотел. Вернее, они делали то, чего хотел он.
Например, в 1907 году ему понадобились деньги на целый сезон в Париже для своего балета. Их не было. Тогда он явился в Париже к графине Греффиль. Та очень удивилась, конечно: «Он показался мне каким-то проходимцем-авантюристом, который все знает и обо всем может говорить. Я не понимала, зачем он пришел и что ему, собственно, нужно. Сидит, долго смотрит вот на эту статую, потом вдруг вскочит, начинает смотреть на картины и говорить о них — правда, вещи очень замечательные л. Скоро я убедилась, что он действительно все знает и что он человек исключительно большой художественной культуры, и это меня примирило с ним. Но когда он сел за рояль, открыл ноты и заиграл вещи русских композиторов, которых я до того совершенно не знала, тогда я поняла, зачем он пришел, и поняла его. Играл он прекрасно, и то, что он играл, было так ново и так изумительно чудесно, что, когда он стал говорить о том, что хочет на следующий год устроить фестиваль русской музыки, я тотчас же, без всяких сомнений и колебаний, обещала ему сделать все, что только в моих силах, чтобы задуманное им прекрасное его дело удалось в Париже».
Чаще всего свои балеты Дягилев посвящал княгине де Полиньяк, женщине влиятельной и богатой, которая в основном и финансировала его затеи. Не отставала от нее и одна из богатейших женщин мира, Мися Серт. Однако этой избалованной жене старого газетного магната, ни в чем не знавшей отказа, владевшей бессчетными деньгами, ближайшей подруге Коко Шанель, любимой модели импрессионистов, мало было просто осознавать, что она меценатка, что помогает новому русскому искусству! Ей нужна была страсть, любовь. Дягилев ухаживал за ней как мог. Писал: «Я люблю тебя со всеми твоими недостатками… Ты единственная женщина на земле, которую Мы любим». «Мы» — это он и Нижинский, с которым Сергей Петрович в ту пору уж не расставался… Мися была довольна и называла себя музой русского балета. Ну что ж, от нее и впрямь зависело очень многое. «Вспоминаю, — писала она спустя много лет, — как генеральная „Петрушка“ была задержана на двадцать минут. Полное тревоги ожидание. Зал, сверкающий бриллиантами, переполнен. Свет погашен. Ждут трех традиционных ударов молотка, возвещающих начало спектакля. Ничего… Начинается шепот. В нетерпении падают лорнеты, шелестят веера… Вдруг дверь моей ложи распахивается, как от порыва ветра. Бледный, покрытый потом Дягилев бросается ко мне: „У тебя есть четыре тысячи франков?“ — „С собой нет. Дома. А что происходит?“ — „Мне отказываются дать костюмы, прежде чем я заплачу. Грозят уйти со всеми вещами, если с ними немедленно не рассчитаются!..“ Не дав ему договорить, я выбежала из ложи. Это было счастливое время, когда шофер обязательно ждал у театра. Десять минут спустя занавес поднялся. Уф!.. Великолепный спектакль прошел безупречно, никто ничего не заподозрил…»
Зинаида Гиппиус, ехидна из ехидн, отвергнутая Дягилевым прежде всего потому, что видела его игры насквозь, написала на него такую эпиграмму:
Курятнику петух единый данОн властвует, своих вассалов множа.И в стаде есть Наполеон — баран,И в «Мир искусстве» есть — Сережа.
Да бог с ней, с Гиппиус, — это она из зависти…
Ну что ж, денет, которыми Тамара могла бы помогать человеку, которого любила, у нее не было. Однако было нечто большее — уникальный талант, который остроглазый Дягилев не мог не заметить. Разумеется, он предложил ей участвовать в его Русских сезонах. Разумеется, она согласилась — тем более что в это время с главным дягилевским балетмейстером Фокиным у нее уже сложились отличные отношения. Хотя к этому взаимопониманию они шли очень нелегко.
Фокин враждебно подходил к незыблемым канонам балетных традиций, а разум Тамары отказывался отбросить те принципы, на которых ее воспитывали. Нетерпимость Фокина мучила и шокировала ее, а энтузиазм и пылкость пленяли. Но Тамара поверила в него, прежде чем он поставил что-нибудь значительное.
Впрочем, даже с теми, кого любил, кто его поддерживал, на кого он наделся, Фокин не стеснялся. Во время сценических репетиций он усаживался в партере, чтобы оценить эффект своей постановки. Его голос, охрипший от крика, обрушивался на актеров, словно пулеметная очередь, через головы оркестрантов:
— Отвратительное исполнение! Небрежно, неряшливо! Я не допущу такого наплевательского отношения!
Как-то раз Тамара на репетиции «Жизели» берегла силы (спектакль предстоял в тот же вечер) и лишь намечала отдельные па и переходы. Фокин впал в бешенство:
— Как я могу винить кордебалет, если звезда подает такой дурной пример? Да, ваш пример можно называть развращающим, позорным, скандальным! — И он убежал со сцены.
В тот же вечер на спектакле он с ласковым видом ходил вокруг Тамары, поправляя ее грим. А потом сказал: