Когда-то ее учитель, знаменитый балетмейстер маэстро Чеккетти, отозвался о Тамаре так:
— Красивая девушка, но все же слабое создание.
Он оказался прав. В начале 1904 года Тамара заболела. Врачи определили острую малярию (не столь редкая болезнь в сыром Петербурге, особенно если девушка постоянно ограничивает себя в еде!) и посоветовали Тамаре поехать в Италию. В театре ей дали субсидию и аванс — и вот они с матерью уехали в Итальянский Тироль. После двухмесячного пребывания в Ронсеньо Тамара окрепла, однако возвращаться не спешила: она мечтала поработать в Милане со знаменитой итальянской балериной Катериной Беретта. Раньше к ней ездила Анна Павлова, и восторженным отзывам не было конца.
Синьора Беретта внешне мало напоминала балерину: маленькая и очень толстенькая. Она давала свои уроки в одном из репетиционных залов Ла Скала. В тот момент учениц у нее было пятнадцать — Тамара единственная иностранка. Синьора никогда не вставала с кресла, чтобы показать новые па, ее ноги всегда были прикрыты пледом, и время от времени старая служанка Марчелла приходила растереть ей колени.
Методы синьоры были типичны для итальянской школы, требующей необычайной отточенности каждой позы и движения. Ни секунды отдыха у станка! В первый же день занятий Тамара лишилась сознания от усталости, но постепенно привыкла к этой каторжной работе и с особым чувством благодарила синьору после окончания каждого урока: целовала ей руку и вместе с другими ученицами восклицала:
— Grazie, carissima signofa![3]
Ее было за что благодарить: техника Тамары значительно улучшилась под ее руководством. То, что прыжки стали выше, положение на пальцах — устойчивее, все позы — чище и точнее, она смогла доказать сразу после прибытия в Петербург, станцевав pas de trois в первом акте «Пахиты»: это был общепризнанный шедевр! Положение ее в театре еще более упрочилось. Она была допущена к участию в балетах в честь императорской семьи и вскоре получила великолепную рубиновую брошь, выполненную по заказу самой Александры Федоровны. Однако Тамаре, при всех ее успехах, пришлось ждать еще два года, прежде чем она достигла предела мечтаний любой танцовщицы: получила главную роль Царь-девицы в балете «Конек-Горбунок». Это было 13 января 1906 года. Потом Тамара танцевала Медору в «Корсаре»… Она стояла на прямом пути к успеху.
В этом же году произошло знакомство, которое поразило Тамару. Как-то раз она пришла в репетиционный зал училища на занятия со своей прежней наставницей Соколовой. Еще не закончился урок мальчиков-учеников. Тамара мельком взглянула на них и не поверила глазам: один из мальчиков взлетел над головой своих товарищей и, казалось, повис в воздухе.
— Кто это? — спросила Тамара у преподавателя Михаила Обухова.
— Нижинский. Этот чертенок никогда не успевает опуститься на землю вместе с музыкой.
А юноша, казалось, не сознавал, что делает нечто необыкновенное. Пораженная, Тамара спросила у Михаила, почему никто не говорит о его замечательном даровании, ведь он вот-вот окончит училище.
— Скоро заговорят, — усмехнулся Обухов. — Не волнуйся!
Скоро все признали удивительный талант Нижинского, но только Дягилев смог открыть миру его истинную сущность. А тогда ему еще не задали знаменитого вопроса о том, трудно ли летать, и не получили не менее знаменитого ответа: Это совсем не трудно. Вы подымаетесь и на один момент останавливаетесь в воздухе». Из Нижинского никогда не получился бы балетный премьер, если бы чародей Дягилев не коснулся его своей волшебной палочкой. Тогда маска невзрачного мальчика упала — и миру явился эльф, экзотическое создание… Позднее Тамара стала неизменной партнершей Нижинского.
Шла Русско-японская война, однако она была далека от Тамары: брат Лидии Кякшт, Георгий, устроил для сестры и ее подруги первые гастроли — в Варшаве, где праздновал свой юбилей один из полков. Это была, так сказать, первая встреча с народом: раньше Тамара имела дело только с подготовленной публикой. Когда она стала выполнять пируэты, с галерки, занятой солдатами, вдруг раздался взрыв смеха. И стоило ей замереть в арабеске, хохот сотрясал театр. На банкете после спектакля Тамара спросила одного из офицеров, что так насмешило солдат. Оказалось, что многие из них считали балет непристойным, а других насмешило, что девушка стоит на одной ноге.
— Конечно, барышня свое ремесло знает, — говорили третьи. — Но ее, бедняжку, плохо кормят…
Гастроли принесли неплохой заработок, однако Тамара с тех пор воздерживалась от того, чтобы танцевать для толпы. Может быть, тогда и родился ее страх перед множеством этих непонимающих глаз и хохочущих ртов…
Она по-прежнему вела весьма уединенный образ жизни, хотя поклонников у нее имелось море. В их числе был, между прочим, некий Альфред Эберлинг. Он носил немецкую фамилию, однако был по национальности поляк. Выпускник Санкт-Петербургской академии художеств, ученик Репина, однокашник Рериха, Малевича, Сомова, Кустодиева, Петрова-Водкина, человек этот был известен тем, что именно он рисовал портреты государей на дензнаках Российской империи. (Кстати, спустя много лет именно он нарисует портрет Ленина на дензнаках нового Советского государства образца 1937 года.) Кроме того, он был придворным живописцем: получая неплохой оклад, он по мере необходимости создавал портреты царя, его семьи, приближенных, великих князей и государственных служащих, которые развешивались в присутственных местах. Ни один вокзал не мыслился в те времена без портрета государя!
С Павловой, Карсавиной, Кшесинской художник познакомился, работая при дворе Николая II. Но если портреты вельмож он писал по долгу службы и на заказ, то балерин — для души. Он с них даже денег не брал, главное было — их согласие позировать. Обходился душевно, но строго. Зная женскую непредсказуемость, брал с балерин расписку, например, такую: «Сентября 1-го 1907 года обязуюсь позировать художнику Эберлингу. Анна Павлова. 26.04.07».
Жалея красавиц — чтобы балеринам-натурщицам не приходилось часами на одной ножке стоять, — Эберлинг приобрел замечательный фотоаппарат фирмы «Kodak».
Эберлинг был эстет в чистом виде: даже позируя ему обнаженными (он одним из первых создал серию фотопортретов балерин в стиле ню), они могли не опасаться за свою честь. Ну вот разве что сами проявят инициативу…
Некоторые проявили — и Эберлинг не обманывал их ожиданий. Однако по отношению к Тамаре Карсавиной он проявлял восторженно-молитвенное обожание. Наверное, она ждала от него другого, а может быть, и нет. Во всяком случае, та любовь, которая сквозила в их письмах, которая пронизывала их обращенные друг к другу взгляды, так и не материализовалась ни в чем, кроме портретов и фотографий.