Читать интересную книгу Норвежский детектив - Герт Нюгордсхауг

Шерстяное одеяло оказалось слишком тонким и не защищало от ветра, пронизывавшего насквозь, до самых костей. Но я думаю, ни он, ни я не замечали холода.

Я спросил:

— Что ты делал в усадьбе в тот день, когда был убит Кольбейн Фьелль?

Туре улыбнулся.

Это была теплая улыбка на холодном лице.

— Я рад, что не сделал этого, — сказал он.

— Чего не сделал?

— Ты мне нравишься, Антонио. Я рад, что ты не погиб.

— Ты имеешь в виду сегодня?

— И тогда тоже. Жаль Марио. Я не хотел. Передай привет Марселе и скажи, что я не хотел. Я думал, это был ты. Я не хотел. Но я должен был. Я ведь видел, как она убила его.

— Ты видел, как Марсела убивала Кольбейна Фьелля?

Он попытался кивнуть.

— Кольбейн хотел сделать ей подарок. Нашейную цепочку. Мы не решились послать ее по почте. Я должен был ее привезти. Поехал туда. Остановил машину перед домом. Постучал в дверь. Никто не ответил. Тогда я вошел. Стал искать хозяев. Вдруг, когда я был в гостиной, с задней стороны дома раздался какой-то звук. Это оказалась Марсела. Она упала в сугроб. Выпрыгнула из окна. Через замочную скважину я видел, как она прошла на кухню. Как взяла тесак с полки. Потом услышал, что она стала подниматься наверх. Я пошел за ней. Через открытую дверь все и увидел. То, что произошло в спальне. Она стояла с окровавленным тесаком в руках.

Он еще сильнее застучал зубами.

— Я был в полной панике. Понял, что все решат, будто это я его убил. Бьёрн Уле так решит. Он же знал, что я еду туда. Он бы подумал, что я убил Кольбейна. Так же, как ювелира. Бьёрн Уле решил бы, что скоро его очередь наступит. Что я задумал убить и его, и Кольбейна. Он бы пошел в полицию. И все бы рассказал. Чтобы спасти себе жизнь. Я это понял. Ведь больше всех терял я. Это я убил ювелира. Все произошло так просто. Он был один в лавке. Он и трое норвежцев. И все это золото. Все было так просто. Поэтому мне и пришлось убить Бьёрна Уле. Чтобы он не сообщил в полицию. Поэтому я поехал прямо в Тронхейм. Потом в Йонсватнет. Там я его задушил. Потом проделал этот трюк с компьютером и взял все из сейфа.

Внезапно он закричал.

И крик этот был долгий и мучительный.

Я хотел подняться.

Но под ветром тело мое примерзло ко льду.

— Он занервничал, когда ты начал связывать нити в клубок, который он распустил, — сказал Аксель Брехейм. — Поэтому он решил сблизиться с тобой, насколько это возможно. Он вполне сознательно хотел внушить тебе мысль, что с Морму и Стейнаром Бьёрнстадом не все чисто.

— И с Педером.

— Верно.

— У него, наверно, был шок, когда выяснилось, что к университетскому банку данных подключена система защиты, — сказал я. — Без этого было бы трудно доказать, что Бьёрн Уле Ларсен не совершал самоубийства.

Мы долго сидели, открывая рот только для того, чтобы глотнуть пива или воды.

— Его пальцы, — сказал я.

— Пальцы?

— В тот день, когда мы поехали в усадьбу, у него на пальцах ничего не было. А раньше он всегда носил массу дорогих колец. В тот день он их снял. Я обратил на это внимание, но не понял, что бы это могло означать.

Я поежился от холода. Последние две недели мне все казалось, что холод по-прежнему сидит во мне. Словно бы за те долгие минуты в ледяной воде испортился термостат, регулирующий температуру тела.

— В чем дело? — спросил Аксель Брехейм.

— Я вспомнил Марио.

— Но ведь не ты, а Туре Квернму убил его.

— Но на самом-то деле убить должны были меня. Он ведь меня поджидал. Мне он череп собирался проломить. Только потом уже увидел, что ошибся, но было поздно.

— Ты и в этом не виноват.

Я сказал:

— С равным успехом можно спросить себя, где предел бездеятельности, за которым приходится брать на себя ответственность за события, что ты мог бы предотвратить, если бы не сидел сложа руки.

— Это слишком сложно для меня, — признался Аксель Брехейм.

В дверь постучали с улицы.

Я пошел открывать.

За дверью оказался человек лет двадцати пяти в костюме. Весь его вид говорил, что передо мной новоиспеченный инженер, сразу после окончания учебы поступивший на работу в нефтяную компанию.

Должно быть, в других гостиницах города не было мест.

— Звонок не работает, — сказал я.

Потом я зашел за стойку. Он попросил ключ от двести четвертого номера.

— Ты хорошо говоришь по-норвежски, — заметил он. — Почти как норвежец.

Почему-то мне вспомнился Марио Донаско. Видно, по этой причине я просто сказал:

— Я уже много лет здесь живу.

Эпилог

Я сидел в одиночестве на верхнем этаже «Трех залов». Снизу из «Каминного зала» до меня доносился разговор двух посетительниц, обсуждавших женские проблемы. Я отодвинул в сторону пустое блюдце, на котором тщательно подчистил остатки шоколадного пирожного. На соседнем стуле лежал пластиковый пакет с эмблемой норвежской торговой фирмы. Содержимое его было, однако, куплено на Оксфорд-стрит в Лондоне.

Полтора месяца кожаная куртка пролежала на таможне. Я и не вспоминал эту историю, пока не обнаружил в бумажнике чек на другую куртку, которую купил на распродаже в Тронхейме год назад. Этот чек, а еще автобусный билет тронхеймской компании общественного транспорта и скрученная шоколадная обертка помогли мне ввезти сувенир из Лондона без уплаты пошлины.

Однако куртка едва не оказалась на аукционе забытых вещей. Голова у меня была занята другими событиями.

Но теперь они ушли в прошлое.

И куртку я успел получить.

Возможно, мне и следовало бы испытывать угрызения совести. Я ведь надул норвежское государство на несколько сотенных. Но я не раскаивался. Государство и так слишком задолжало своим изгоям. И раз уж таможенники всегда в первую очередь охотятся за людьми с цветом кожи, отличающимся от обычного, то разве нет у нас права взять свое, когда нам предоставляется для этого шанс, права на то, чтобы откупиться от придирок.

Сколько разных способов я придумал для ситуаций, когда родство с чернокожей бабушкой обычно доставляет одни неудобства. Массу мелких трюков, гарантирующих те преимущества, каких не может мне обеспечить цвет кожи. С годами я наловчился использовать предрассудки норвежцев. Потому что я сам норвежец. Потому что я думаю как тронхеймец.

Нет, я не раскаивался. Но и привычной радости по поводу удачно проведенной акции не испытывал.

Как будто и куртка с Оксфорд-стрит, и мои изыскания в области норвежских предрассудков перестали быть важными.

Я решил повесить куртку в пустой платяной шкаф в комнате для гостей. Пусть там повисит пока.

Внизу собеседницы переменили тему разговора.

— Но ведь он такой приятный и обходительный! — сказала одна из спорящих.

— Я и не утверждаю, что он с нею груб, — ответила другая. — Я этого не говорила. Да и ничего, кроме этой сцены, не видела.

— Так в чем тогда его упрекают? Разве он не вправе потребовать, чтобы она не слонялась по городу, когда его нет дома? Ты же знаешь, ему по работе приходится много ездить. Так почему, ты думаешь, у него нет оснований опасаться, что она все вечера станет проводить в городских дискотеках? Понимаешь, они не совсем такие, как мы, эти азиаты. У них другая культура.

— Я о корейской культуре никакого представления не имею. Но разве молодой женщине нельзя иногда одной куда-нибудь сходить, встретиться со сверстниками? А сейчас стоит ей с ребенком пойти погулять, как тут же с ней свекровь или свояченица выходят, следят, чтобы она дальше двора не ходила.

— Нет, ты преувеличиваешь. Ведь просто здорово, что они о ней так заботятся. Ты же знаешь, в какие переделки женщина с такой внешностью, как у нее, может попасть, даже в этом городе.

Я отключился от их разговора, достал «Дон Кихота» Мигеля де Сервантеса Сааведры, прочитал небольшой эпизод битвы с ветряными мельницами, стал листать дальше.

«И как змею нельзя винить за то, что она ядовита, ибо яд, которым она убивает, дала ей сама природа, так и я не заслужила упреков за то, что я красива. Ведь красота честной женщины подобна далекому пламени или острому мечу: она не жжет и не ранит, пока к ней не приближаются. А если чистота — одна из добродетелей, наиболее украшающих душу и тело, то почему же женщина, любимая за ее красоту, обязана потерять свою чистоту, чтобы удовлетворить желания того, кто единственно ради собственного удовольствия всеми силами и способами добивается, чтобы она ее потеряла?»[25]

Мне показалось, что это написано об Акселе Брехейме. Нет, он не был женщиной и не был особенно красив. Но он никогда не пытался обжечь или пронзить мечом тех, кто не приближался к нему. Да и честен он был — по-своему.

Я снова прочитал этот небольшой отрывок, но Цельной, связной картины у меня так и не получилось.