– Никаких встреч, – безапелляционно заявил Ширмо-Щербинский, – с Лангертом покончено. У нас для этого нет людей, к тому же в городе мы, скорее всего, больше двух дней не задержимся.
В тот же день Ширмо-Щербинский вместе с Дашевским отбыли в район Дрогобыча, где спешно уничтожались нефтяные поля Галиции. С этим делом русские запаздывали. За время отступления удалось сжечь только две трети всех нефтяных скважин. Остались нетронутыми трубопроводы, установки нефтепереработки и почти полмиллиона тонн нефти в танках. На Белинского возложили ответственность за ликвидацию эллинга на Левандовке. Огромное помещение для воздушных судов должна была разрушить специально созданная группа из тридцати нижних чинов технического надзора во главе с прапорщиком Сенкевичем после вылета последнего «Муромца»[229]. Новосаду надлежало доставить из госпиталя на вокзал тяжелораненого пленного генерала – инспектора венгерского корпуса жандармов. Чухно был направлен в Яворов для последнего инструктажа местного резидента.
Глава 64
Чухно в Яворове
Доктор Хойзнер убеждал членов Еврейского комитета спасения вернуть в Россию оставшиеся деньги, полученные от еврейских общин Петрограда и Киева для нуждающихся братьев Галиции:
– Господа, распределять после ухода русских российские деньги среди нуждающихся евреев будет, мягко говоря, не совсем этично, ведь помощь уже начнет поступать от еврейских общин Вены и австрийского правительства. В противном случае мы бросим тень на свою репутацию среди российских соплеменников. Господа, деньги следует вернуть.
Встреча семи членов комитета, среди которых были и ортодоксы, и сионисты, проходила на квартире главного опекуна фонда комитета банкира Феллера без участия председателя – доктора Якуба Диаманда, который счел за лучшее скрыться в надежном месте в эти тревожные дни. Возврат денег не вызывал большого энтузиазма. Присутствующий на встрече уполномоченный Всероссийского земского союза господин Грудский предложил компромиссный вариант, который и был одобрен: деньги вернуть за вычетом расходов на месячный бюджет комитета и откупные, которые предстояло выплатить градоначальнику Скалону, чтобы избавить членов комитета от участи заложников.
Акция по взятию заложников из числа видных представителей трех общин города была возложена на градоначальника. Скалой уже получил соответствующие списки от жандармского управления, штаба генерал-губернатора и лично от Бобринского. Всех сто двадцать пять человек надлежало задержать и доставить силами его полицейского ведомства в районный комиссариат на Валовую, тридцать один и в тюрьму на Казимировской.
Но генерал не спешил. Кто-то из его чиновников совершил «преступную халатность» – допустил утечку информации о кандидатах в заложники, и теперь эти несчастные стояли перед выбором: собрать необходимую сумму откупа (а ее величина исчислялась тысячами) или на неопределенный срок распрощаться со своими близкими, которые, по слухам (распространяемым, скорее всего, полицией), тоже могли быть арестованы, если заложник скроется.
В конечном счете власти задержали тридцать восемь человек: двенадцать поляков, пятнадцать евреев и десять русинов (одному удалось сбежать при посадке в поезд на станции Подзамче). Среди отправленных в Киев заложников были и те, кто добровольно пожелал покинуть Львов, чтобы избежать непредвиденных последствий своего поведения во время российской оккупации. Были и те, кого не спас от участи заложника уплаченный откуп. Впоследствии их жалобы увеличат число обвинительных статей, предъявленных Скалону за должностные злоупотребления в период его градоначальства. Однако возбужденное в отношении его дело, в силу совершенно понятных россиянам причин, будет благополучно прекращено, и он вместе со своим помощником Бушуевым отделается строгим выговором от генерал-губернатора Галиции. После чего «тактичный, хорошо знающий службу генерал», как его характеризовал перед назначением во Львов минский губернатор, вновь вернется на свое место полицмейстера в Минске.
Если состоятельные евреи могли откупиться или переждать опасные времена где-нибудь в надежном месте, например затерявшись среди умалишенных в психиатрической лечебнице в Кульпаркове под Львовом, как это сделал уважаемый раввин Хаузнер, то евреи бедные готовились к худшему. Они пекли хлеб, запасались водой и молились, чтобы их жилища миновали казацкие сотни. Зловещие слухи о расправах над евреями подтверждали свидетельства беженцев. Так, рассказывали, что в Снятине на городской рынок согнали четыре тысячи триста пятьдесят два еврея и сразу повесили девятнадцать из них за «измену». В Раве-Русской за «стрельбу в войско» схватили триста человек и всех повесили. В Надворной шестьдесят пять еврейских заложников привязали к лошадям и отправили пешком в Станиславов, в дороге четырнадцать из них умерли. Но больше всего страха, безусловно, нагоняли рассказы о лютости казаков, которые обычно уходили с занимаемых территорий последними. Показательной в этой связи была история о полностью сожженном в ходе военных действий небольшом городке Янове, три четверти населения которого составляли евреи.
Город Яворов располагался в полусотне километров от Львова. Когда-то это был город немецких колонистов, здесь любил останавливаться король Ян Собеский. При Августе Втором[230] тут проходили торжественные королевские церемонии и заключались военные союзы. В 1711 году здесь обручился с будущей императрицей Екатериной Первой русский царь Петр Первый. Город сильно пострадал в начале войны и сейчас вновь оказался на линии интенсивного отступления – теперь уже российских войск. Все улицы были забиты военными колоннами. Бросалось в глаза огромное количество раненых солдат. В грязных бинтах, опираясь на самодельные костыли и плечи товарищей, они угрюмо плелись по обочине. С военными смешались беженцы-крестьяне. Их запряженные в повозки клячи и скот в испуге пятились от шума автомобилей Красного Креста и криков мчавшихся верхом казаков. Лязг железа, ржание избиваемых возницами изможденных лошадей, крики людей заглушались все нарастающим гулом артиллерийской канонады. Враг уже был в десятке километров и стремительно приближался к городу.
Поручик Чухно сквозь хмельные глаза смотрел на этот конный и пеший поток. Он сидел у окна в пустом зале кнайпы в компании Юзека Маршицкого, которому и принадлежала идея зайти в эту корчму на Ярославской перед возвращением во Львов. Поручик решил не отказываться от сентиментального предложения выпить на прощание пару стопок контушовки[231] за «плодотворное партнерство», увенчавшее этот странный союз российского офицера и матерого галицийского бандита. Повод был: час назад им удалось без осложнений ограбить состоятельного горожанина. Правда, итоги этого, очевидно последнего, ограбления в Галиции не особенно радовали поручика. Он надеялся найти у богатого домовладельца нечто большее, то, что, собственно, и заставило его рискнуть приехать сюда в столь критический момент.
Сообщение агента о том, что в Яворове у богатого домовладельца Соломона Шперлинга хранится сундук золотых монет, отчеканенных королевским монетным двором, который когда-то был в яворовском замке, уже давно лежало у поручика в папке «на исполнение». Последняя возможность реализовать план по изъятию монет появилась только сейчас, когда он был откомандирован с заданием в соседний Немиров.
В качестве рабочего инструмента Чухно взял с собой Юзека Маршицкого – единственного, кто остался от прежней команды громил. Без предварительной разведки, не тратя времени на переодевание и маскировку, они ввалились в дом Шперлинга и потребовали отдать «королевскую казну». Изрыгающая чудовищные угрозы страшная рожа Маршицкого и два выстрела из револьвера в потолок смертельно напугали супругов, но они отчаянно продолжали уверять, что понятия не имеют ни о каком золоте и монетах…
Времени для более изощренных методов «дознания» у грабителей не оставалось, их могли застигнуть передовые отряды австрийцев, и они ретировались, довольствуясь содержимым кошелька домовладельца, украшениями его жены и золотой минорой[232].
В дверь кнайпы забарабанили. С кухни выглянул хозяин заведения и с тревогой уставился на Чухно. Тот глянул в окно и буркнул:
– Открой.
Вошел ефрейтор, с ног до головы в пыли. В одной руке он держал свернутое вокруг древка знамя, в другой – пустую австрийскую флягу.
– Что, братец, тяжело пришлось? – как-то равнодушно спросил поручик.
– Этого нельзя было выдержать, – ответил тот, безумным взглядом следя за тем, как хозяин наливал воду во флягу, – они уничтожили нас снарядами… от батальона осталось несколько человек…
Зацепив на ремень наполненную флягу, он, выпив залпом огромную кружку воды и махнув на прощание рукой, выбежал на улицу.