Читать интересную книгу Атлантида - Герхарт Гауптман

— Отчего это произошло? — спросил как-то Петер друга, и тот ответил:

— Мне кажется, я полностью заслужил простое, обыкновенное дыхание и понимаю теперь, как оно дорого. Пока что хочу лишь смотреть, обонять, пробовать что-то на вкус — одним словом, пользоваться правом на существование. Для Икарова полета я в своем нынешнем состоянии не гожусь. А еще, ты теперь не увидишь меня готовым мучительно пробиваться в глубины: у меня вдруг пробудилась нежная любовь к поверхностной мысли. Теперь я буржуа, — заключил он с улыбкой. — Я насытился, сын мой.

Как лечащий врач Петер Шмидт высказал удовлетворение.

— Правда, — сказал он, — потом у тебя опять все изменится.

В натуре Петера Шмидта сохранилась немалая доля увлечения индейской романтикой. Ему нравилось посещать холмистые места, овеянные памятью о легендарных событиях из времен сражений первых белых колонистов с индейцами. Здесь он подолгу останавливался, мысленно участвуя в приключениях охотников за пушниной и в упорной борьбе поселенцев, и нередко выхватывал револьвер, чтобы в припадке воинственного пыла поупражняться в стрельбе по какой-нибудь цели. Фриз стрелял хорошо, и Фридрих тягаться с ним не мог.

— В твоих жилах, — заметил Фридрих, — течет кровь былых немецких авантюристов и колонизаторов. Готовая, а точнее, перезрелая, слишком утонченная культура вроде нашей не для тебя. Тебе нужна дикая местность и витающая над нею утопия.

— Весь мир все еще не что иное, как дикая местность, — сказал Петер Шмидт. — И немало времени пройдет, пока философия поможет постигнуть «всю мира внутреннюю связь».[113] Короче говоря, у нас с тобой еще много дела, Фридрих!

В ответ на эти слова послышалось:

— Я, как господь бог, слеплю из мокрой глины человеческие тела и вдохну в них жизнь!

— Ах, да что там! — закричал Петер. — Ни к чему эта фабрикация кукол! Мне, право же, будет жалко твоих усилий. Ты боец, твое место на передовой, старина!

— Нет, — улыбнулся Фридрих. — Что до меня, то я на ближайшие годы заключаю перемирие. Попытаюсь обойтись тем, что мне предоставляет жизнь. Буду покуда отвыкать, если удастся, от мечтаний и размышлений.

Фридрих считал своим долгом уговорить друга возвратиться ради себя и ради своей жены в Германию. Он сказал ему:

— Петер, американцы не могут найти применение такому человеку, как ты. Ты не можешь выписывать патентованные лекарства и доить, как корову, бедного рабочего, пригвоздив этого больного на восемь недель к постели и пичкая его малыми дозами, если видишь, что его можно вылечить хинином за восемь дней. У тебя нет качеств, свойственных американизированной аристократии. С американской точки зрения, ты дурак дураком — ведь ты всегда готов принести себя в жертву ради любого изголодавшегося пса. Возвращайся в страну, где пока что, слава богу, аристократия духа и мысли почитается не меньше всякой другой аристократии. В страну, которая сочла бы себя опозоренной и погибшей, если бы в ней перестали процветать науки и искусства. Кстати, и без тебя хватает здесь немцев, не жалеющих труда, чтобы выкинуть как можно скорее из памяти язык Гете, слова, которым их научили матери. Спаси свою жену! Спаси себя! Уезжай в Германию! В Швейцарию, во Францию, в Англию! Куда угодно, но только не оставайся в этой гигантской торговой конторе, где искусство, наука и подлинная культура никому не нужны и никого не волнуют!

Но Петер Шмидт колебался. Он любил Америку и слышал, прикладывая на индейский манер ухо к земле, рождавшуюся в ее недрах торжественную музыку великого дня, когда произойдет всеобщее обновление человечества.

— Нам всем, — говорил он, — нужно американизироваться, чтобы превратиться затем в неоевропейцев.

Один из излюбленных прогулочных маршрутов Фридриха вел его в предместье Меридена, где поселились итальянские виноделы. Там можно было увидеть смуглых мужчин, подвязывающих лозу, и услышать, как они поют пропитанными солнечным теплом голосами; как их жены протяжно, на всю октаву, зовут своих детей; как сами они смеются по воскресеньям и как во время игры в бочча шары глухо стучат, ударяясь о глиняную поверхность площадки и друг о друга. Эти звуки и этот шум казались Фридриху удивительно родными.

— Разрази меня бог, — говорил он, — я европеец и останусь им!

Тоска Фридриха принимала все более острую форму. Теперь он обволакивал ею и своих друзей; его фантастические похвалы родине помогали этому. Однажды Петер Шмидт вдруг произнес:

— Ты в самом деле подействовал на меня своими гимнами Европе. Но пойдем-ка со мной, и когда я тебе что-то покажу, скажешь, настаиваешь ли ты еще на моем возвращении домой.

И Петер повел его на кладбище, к холму, под которым был погребен его отец. С этим славным человеком Фридрих познакомился в Европе, знал, что тот скончался вдали от родины, но где именно, точно не помнил.

— Я вовсе не сентиментален, — сказал Петер Шмидт, — но вот с этим мне расстаться нелегко.

И тут была рассказана история старика Шмидта, который был управляющим фабрикой и которого беспокойный, предприимчивый характер и мечта о свободной Америке привели на чужбину.

— Признаюсь, — промолвил Фридрих, — такой покойник может скорее, чем тысяча живых, сделать родной землю чужого континента. И все же, все же…

А через несколько дней даже у фрау Шмидт было сломлено упорное сопротивление намерению возвратиться на родину. У этой женщины начался особый, ошеломляющий своей новизной этап жизни. Куда девалась ее усталость! Движения стали живыми и быстрыми, и в страстном порыве, с надеждой на лучшее будущее она стала строить разные планы. Исцеленный фермер преследовал Фридриха выражениями благодарности. Он поведал своему спасителю, что всегда верил в промысел божий и делал это не зря. И вот, мол, господь и на сей раз в нужную минуту послал ему нужного человека. Таким образом, Фридриху открылась истинная подоплека его странной и страшной поездки.

Фридрих избегал заглядывать в газеты: он испытывал болезненный страх перед возможностью узнать из них что-то о своих товарищах по путешествию. Однажды на бостонском поезде приехала в сопровождении некоего господина не первой молодости Ингигерд Хальштрём. Вместе со своим спутником она направилась в кабинет Петера Шмидта, представилась и пожелала узнать, находится ли еще в Меридене Фридрих фон Каммахер. Петер Шмидт, как и его славная половина, привык всегда говорить правду; оба просто-напросто не могли поступать иначе, хотя эта привычка приносила им немало неприятностей. Но на сей раз они ей изменили, пустившись при этом во все тяжкие: Фридрих, заявили они своей гостье, отбыл из Нью-Йорка домой на большом пароходе «Роберт Китс», принадлежащем компании «Уайт стар». Дама огорчилась, но не слишком сильно.

Фридрих, не сообщив заранее никому об этом, заказал себе билет на середину мая на пароход «Императрица Августа Виктория». А супруги Шмидт решили избрать не столь быстроходный, а главное, не столь дорогой пароход. Все трое горели теперь нетерпением, и страстное желание превратило в их глазах океан в небольшой пруд. В те дни во всех театрах Америки играли сентиментальную, наспех скроенную вещицу под названием «Hands across the Sea».[114] У всех строек на заборах, на всех бочках с известью и цементом красовалось: «Hands across the Sea». Фридрих бормотал про себя эти слова и всякий раз, встречаясь с ними глазами, чувствовал, как в душе у него звучит веселый, бравурный напев.

И все-таки кое-что не давало Фридриху покоя. Одна мысль все время занимала его. То он принимал решение высказать ее устно, то собирался прибегнуть для этого к письму. Не проходило, кажется, дня, без того чтобы он не отвергал десять раз по очереди каждую из этих двух форм, пока однажды его не выручил случай в обличье Вилли Снайдерса и мисс Евы Бернс, решивших прогуляться — это было воскресенье — в Мериден. До сих пор в размышлениях Фридриха немалую роль играл вопрос: «А стоит ли вообще?» Теперь же, когда ему навстречу шла смеющаяся, одетая по-летнему, бойкая дочь Евы, она же и сама Ева, ответ на этот вопрос был сразу найден.

— Вилли, — воскликнул радостно Фридрих, — делайте, что хотите, идите, куда вас тянет, развлекайтесь так, как у вас получится, а вечером ждем вас на ужин в ресторане гостиницы, и да поможет нам бог!

С этими словами он взял мисс Еву под руку и ушел прочь со своей все еще смеющейся дамой. Вилли был ошеломлен, но потом расхохотался и комическими жестами дал понять, что чувствует себя лишним.

Когда вечером Фридрих и Ева вошли в прекрасный зал ресторана при гостинице «Мериден», даже всякий посторонний наблюдатель мог заметить, какое очарование парит над ними, какое нежное внутреннее тепло исходит от них, делая обоих моложе и привлекательнее. Они и сами были удивлены, когда почувствовали, как неведомое доселе дыхание новой жизни вошло вдруг в их души. Еще совсем недавно они не имели никакого представления о таком перевоплощении, хотя оба, в общем-то, ему способствовали. В этот вечер было распито шампанское.