Читать интересную книгу Атлантида - Герхарт Гауптман

Через некоторое время он спустился в первый этаж, чтобы перед сном убедиться, что он не забыл запереть входную дверь, но тут ему пришло в голову открыть двери в комнату со ставнями. И когда он вошел в нее с горящей свечой, его посетила еще одна, такая же явственная галлюцинация, и он даже поздравил себя с тем, что получил возможность не только с чужих слов ориентироваться в сфере психопатологии. Перед его глазами, сидя за столом, играли в карты три отчетливо различимых человека. У этих мужчин, имевших, судя по их виду, отношение к коммерции, были красные лица с грубоватыми чертами. Они курили сигары и попивали пиво. Вдруг Фридрих схватился за голову: по этикетке на бутылке он узнал пиво, имевшееся в погребке на «Роланде». А эти люди ведь были хорошо известные всем на корабле страстные любители алкоголя и карт. Покачав головой и не переставая удивляться столь странному их появлению в первом этаже его дома, Фридрих вернулся в свою хорошо протопленную комнату.

До сих пор часы, которые он часто, хоть и в одиночестве, проводил вне дома, прибавляли ему здоровья и укрепляли связь с действительностью. К тому же он в общем и целом здраво судил о своем состоянии. Теперь, когда болезнь украдкой подобралась к нему, он этого не чувствовал. Он считал вполне естественным, что Расмуссен сидел на его кровати, а любители ската расположились в комнате на первом этаже.

В овеянное индейскими сказаниями озеро Хановер впадает речушка Квиннипиак, и Фридрих однажды на коньках проследил весь ее путь. В этом походе его сопровождала тень, чья реальность у него сомнений не вызывала. Тень была похожа на кочегара Циккельмана, погибшего раньше своих собратьев, но на такого, каким Фридрих увидел Циккельмана во сне, а не наяву, после того как его настигла смерть. Вместе с «Роландом», рассказала тень, пошли ко дну пять старших кочегаров, тридцать шесть кочегаров и тридцать восемь подносчиков угля, и эти цифры Фридриха поразили, показались ему непомерно большими. Затем тень сообщила, что бухта и порт, где Фридрих высадился в своем сне, на самом деле не что иное, как Атлантида, опустившийся на дно континент, части которого, под воду не ушедшие, — это Азорские и Канарские острова и остров Мадейра. Фридрих пришел в себя, лишь после того как обнаружил, что стоит перед заснеженной пещерой, похожей на лисью нору, где он со всей серьезностью искал проход к жилищу крестьян-светоробов.

День ото дня, час от часу все больше странностей вплеталось в психическое состояние Фридриха. По-прежнему сидел на кровати Расмуссен, а в комнате на первом этаже играли в карты коммерсанты. Больной одиноко расхаживал, что-то шепча, втянутый в беседы с людьми и вещами. Целыми часами пытался он понять, где находится на самом деле. То ему чудилось, что он сидит в домике сельского врача, то он видел себя в квартире своих родителей, но чаще всего он, по его мнению, находился на палубе и в других помещениях экспресса, шедшего в Америку и почему-то не затонувшего.

Иногда после полуночи Фридрих поднимался с постели и снимал с висевшего на стене зеркала полотнище, которым раньше сам его закрыл: зеркал он не любил. С зажженной свечой в руке он подходил к нему вплотную, разглядывал свое лицо и наводил на самого себя страх, строя гримасы, делавшие его неузнаваемым. Потом говорил сам с собою. Произносил или, как ему казалось, слышал то путаные, то ясные слова. Это были и вопросы, и ответы. Они свидетельствовали о том, что он издавна интересовался одной из самых загадочных и самых страшных проблем — проблемой двойников. На листе бумаги он записал: «Зеркало сделало из животного человека. Без этого зеркала нет ни «я», ни «ты», а без «я» и «ты» нет мышления. Все основные понятия суть близнецы: «красиво» и «безобразно», «хорошо» и «плохо», «твердое» и «мягкое». Мы говорим о «печали» и «радости», о «ненависти» и «любви», о «трусости» и «храбрости», о «шуточном» и «серьезном» и так далее». Отражение в зеркале говорило Фридриху: «Ты расколол себя на «тебя» и «меня», до того как сумел различить, то есть разделить, то есть расколоть отдельные свойства своего существа, которое действует лишь как нечто целое. Пока ты не увидел самого себя в зеркале, ты ничего в мире не увидел».

«Хорошо, что я один на один со своим отражением, — думал Фридрих. — Не нужны мне все те мучительные вогнутые и выпуклые зеркала, которые означают для меня других людей. Вот это зеркало, где живу я, и есть изначальное состояние, и таким образом избегаешь искажений, которым подвергаешься во взорах и словах других людей. Лучше всего молчать или говорить с самим собой, то есть со своим отражением». Так он и поступал до тех пор, пока не увидел однажды вечером, открыв после вечерней прогулки дверь в свою комнату, самого, себя сидящим во плоти за собственным письменным столом. Фридрих оторопел и стал протирать глаза. Он старался как бы искромсать это видение, вонзив в него свой заостренный взгляд, но человек продолжал сидеть на стуле Фридриха, а тот испытал вдруг неведомый ранее ужас и в то же время прилив смертельной ненависти. Схватив в одно мгновение револьвер, он со словами: «Или ты, или я!» сунул его в лицо двойнику. Но и тот сделал то же самое. И не было тут ничего, что делится на две части: на ненависть и любовь; только ненависть и ненависть столкнулись друг с другом.

Однажды Петер Шмидт попросил Фридриха ассистировать ему во время сложной операции: он знал, что его друг и коллега часто наблюдал именно эту особенную операцию в Берне у Кохера[110] и несколько раз даже сам ее делал с успехом. Речь шла об одном янки, сорокапятилетнем фермере, которому нужно было удалить фибролипому, волокнистый жировик. В назначенный час Фридрих — за ним заехал сын пациента — явился очень бледный, но внешне спокойный к обоим врачам. В кабинете царило серьезное настроение, и никто не подозревал, какое напряжение воли требовалось Фридриху, чтобы держать себя в руках и ориентироваться в обстановке.

Врачи посовещались друг с другом; Петер Шмидт, как и его жена, настоятельно попросил друга взять операцию на себя. Голова у Фридриха горела. Его бросило в жар, он задрожал, но друзья ничего не заметили. Фридрих попросил налить ему бокал вина и, не сказав больше ни слова, начал готовиться к операции.

Фрау доктор Шмидт ввела фермера в кабинет. Бравого немолодого человека, отца семейства, раздели, бережно уложили на операционный стол и основательно обмыли. Затем Петер Шмидт выбрил ему подмышечную впадину. В душе у Фридриха, который, закатав высоко рукава рубашки, долго и тщательно мыл руки по локоть и даже выше и чистил ногти, вдруг воцарилось спокойствие, какое бывает у лунатика. Вытерев руки, он еще раз с дотошностью обследовал больное место, пришел к выводу, что опухоль, весьма возможно, глубокая, и сразу же после этого решительно сделал разрез.

Наркозом ведала фрау доктор Шмидт, а Петер подавал инструменты и тампоны. Слабое освещение в нижнем этаже и врывавшийся в окна дикий шум главной улицы заставляли оператора то и дело шептать проклятия. Опухоль не только располагалась глубоко, но и, против ожидания, распространилась вдоль больших нервных стволов и кровеносных сосудов во внутренней части плечевого сплетения. Оттуда ее нужно было изъять скальпелем. Задача была не из легких, и к тому же возникла непредвиденная опасность: стоило хотя бы слегка задеть крупную вену с ее тонкими стенками, как в нее мог бы попасть воздух, а это неминуемо привело бы к смерти. Но все сошло благополучно. Глубокую операционную рану обработали марлей, пропитанной йодоформом. Через три четверти часа фермера, все еще не пришедшего в сознание, перенесли с помощью его девятнадцатилетнего сына в комнату для больных, расположенную по другую сторону от вестибюля.

Как только операция была закончена, Фридрих заявил, что должен срочно отправиться на почту. Его, мол, хочет посетить мисс Ева Бернс, но он пошлет ей телеграмму, чтобы она отказалась от этого намерения. Однако уже через несколько мгновений он сам получил телеграмму; она пришла на его имя к Шмидтам. Фридрих распечатал ее, не произнес ни единого слова и лишь попросил сына фермера немедленно отвезти его домой. Пожав руки друзьям, но не обмолвившись о полученной депеше, он покинул их дом.

Поездка с молодым человеком по занесенной снегом местности была совсем не похожа на ту, которую он проделал с Петером Шмидтом. Во-первых, лошадью правил не сам Фридрих, а молодой фермер, сын человека, которому Фридрих сегодня, очевидно, спас жизнь. Во-вторых, сейчас у него не было и намека на охватившее его в тот раз чувство вновь обретенного самоопределения и жизнелюбия. Напротив, хотя солнце бросало лучи с безоблачного неба на белую землю, Фридрих чувствовал, что звон бубенцов уносит его в глубокую тьму.

Молодой фермер заметил только, как невероятно бледен был сидевший рядом с ним знаменитый немецкий врач. Никогда Фридриху не приходилось проявлять такую силу воли, как сейчас, чтобы сдержать себя и не выпрыгнуть с безумным воем на полном ходу из саней. О телеграмме, скомканной и сунутой в карман шубы, он не забыл, но каждый раз, как только пытался вспомнить о ее содержании, какой-то молоток оглушал его, ударяя по лбу.