И когда было таким образом покончено со всеми важными делами, царевичи, простившись и выполнив обряды почитания и повиновения, отправились по домам и приступили к исполнению приказов и распоряжений Гуюк-хана, занявшись отправкой войск и назначением эмиров.
И когда весть о его восшествии на престол разнеслась по всему миру и стала известна его суровая и внушающая трепет справедливость, еще до того, как его армии достигли противника, от страха и ужаса перед его гневом в каждом сердце было воинство и в каждой груди — воин.
Твоя стрела для твоего недруга — доблестное войско, и ужас окружает твое войско как надежная крепость.
И правители на каждой границе, услышавшие об этом, от страха перед его яростью и ужаса перед его свирепостью «искали расселину или лестницу на небо»[725].
Я ни вижу в целом мире ни единого врага, скрытого или явного, который не затрепетал бы, услыхав твое имя. Затрепетал бы, я сказал? Нет, упал бы бездыханным[726].
И его министры, фавориты и придворные не могли заявить о чем-либо или вынести на его рассмотрение какой-то вопрос, пока он сам не заговаривал об этом. И гости, приезжавшие из дальних и ближних стран, не допускались дальше конюшни, кроме того, кто приносил подношения в первый день и удалялся, даже не войдя внутрь.
А Кадак[727] с самого его детства находился у него на службе в качестве атабека; а так как по религии он был христианином, то и Гуюк принял эту веру, /214/ и ее образ был написан на страницах его души «как картина, вырезанная на камне». К этому добавилось [влияние] Чинкая. И поэтому он оказывал всевозможное покровительство христианам и их священникам, и когда об этом стало известно за границей, к его двору устремили свои лица священники из Дамаска, и Рума, и Багдада, и от ясов[728], и русов[729]; и на службе у него состояли по большей части христианские лекари. И так как он находился под влиянием Кадака и Чинкая, то был склонен обличать веру Мухаммеда (мир и высшее блаженство ему!). А так как Император по натуре был человеком вялым, он препоручил решение и распутывание всех дел Кадаку и Чинкаю и сделал их ответственными за добро и зло, благополучие и напасти. И потому в его правление христиане процветали, а мусульмане не смели возвысить против них свой голос.
А Гуюк-хан желал, чтобы слава о его щедрости превзошла славу его отца. Его необычайная щедрость переходила всякие границы. Когда у него собирались купцы из дальних и ближних краев и привозили редкие и драгоценные товары, он приказывал оценивать их так же, как это делалось в царствование его отца. Один раз сумма, которую нужно было заплатить группе купцов, поставившим ему товары, достигла семидесяти тысяч большей, которые были собраны со всех стран. И товары, полученные от тех купцов, и те, что были доставлены в один день с ними из стран Востока и Запада, от земель китаев до Рума, вместе с изделиями самых разных стран и народов были сложены в кучи по сортам. «Трудно будет перевезти все это, — сказали министры, — и надо отправить это в сокровищницу Каракорума». «Охранять это тоже будет нелегко, — сказал Гуюк, — и не принесет нам выгоды; давайте раздадим это нашим солдатам и тем, кто находится у нас на службе. И в течение нескольких дней все это делили и раздавали подданным направо и налево; /215/ и ни один младенец не остался обделенным. И это распределялось также между всеми приходящими из дальних и ближних мест, будь это господа или рабы. Наконец осталась нераспределенной только треть; раздали и ее, но и после этого еще много оставалось». Как-то раз Гуюк, выйдя из орды, прошел мимо этих товаров. «Разве не говорил я вам, — спросил он, — отдать все это войску и народу?» «Это, — ответили они, — то, что осталось после того, как каждый дважды получил свою долю». Он велел всем, кто находился там в тот момент, унести столько, сколько они смогут.
И тот год[730] он провел в своей зимней ставке; и когда наступил Новый Год и мир вновь избавился от зимней стужи, и на него спустилась легкая дымка, и земля нарядилась в разноцветное платье весны, и стволы и ветви деревьев вновь напитались соком, и начали дуть животворные ветры, и воздух (havā) стал подобен ласкам (havā) прекрасной любовницы, и сады расцвели, как щеки царевен, и птицы и звери нашли себе пару, и добрые друзья и близкие товарищи, стремясь насладиться днями радости до прихода осени, не спали и не знали отдыха, согласно этим строкам:
Вставай, о ты, чья любовь лишила покоя жасмин, давай вместе наслаждаться временем цветения жасмина; Давай срывать розы с лица сада розового цвета, давай пить вино с губ жасмина цвета вина, —
тогда Гуюк-хан исполнил свое намерение уехать и покинул столицу своего царства[731]. И когда бы он ни приезжал туда, где было засеянное поле или где он встречал людей, он велел своим слугам дать им балыш и одежду, чтобы они были избавлены от унижения бедности и нужды. И так, внушая трепет и благоговение, юн направился в страны Запада. Когда он достиг пределов *Кум-Сенгира[732], находящегося в неделе пути от Бешбалыка, наступил назначенный час[733], /216/ и он не получил отсрочки, чтобы хоть на шаг продвинуться дальше того места.
Сколько надежд не сбылось из-за коварства жестоких небес! Ни насилие, ни гнев не отвратили его, не смогли его сдержать ни войска, ни снаряжение. А что еще более странно, так это то, что, сколько бы ни видели и ни наблюдали люди подобных примеров, они не внемлют предостережениям; алчность и жадность растут с каждым днем; могущество скупости усиливается с каждым часом; и все же слова того, кто не имеет языка, не отвращают, а его предупреждение, услышанное ухом разума, не становится запретом.
Мир постоянно твердит: «Лучше бы ты не любил меня так». А ты все не внемлешь словам, произносимым этим немым. Для чего ты ищешь любви той, из-за которой простился с жизнью Александр? Зачем ты проводишь время с любовницей, из-за которой лишился царства Дарий? Разве ты не видишь фокусов этой ведьмы, что кажется красавицей, которые она проделывает ежечасно, скрываясь в палатке цвета ртути?
[XXXVII] О ЦАРЕВНЕ ОГУЛЬ-ГАЙМИШ [734] И ЕЕ СЫНОВЬЯХ
Когда неизбежная участь всех смертных постигла Гуюк-хана, все дороги были перекрыты (таковы их обычай и традиция, когда умирает их царь) и была объявлена яса, согласно которой каждый должен был остановиться в том месте, которого достиг, будь оно обитаемым или пустынным. /217/ И когда горе, вызванное этим несчастьем, несколько утихло, Огуль-Гаймиш послала к Соркотани-беки и Бату гонцов с известием о случившемся; и, обсудив и посоветовавшись с министрами, вернуться ли ей в орду Каана или проследовать в Кобак и Эмиль, где прежде была орда Гуюк-хана, она, следуя своему собственному желанию, отправилась в Эмиль. И Соркотани-беки, по их обычаю, послала ей одежду и богтаг[735] и письмо со словами совета и утешения. И Бату выразил ей соболезнования и оказал поддержку таким же манером и приободрил ее благородными обещаниями; и среди прочего он предложил, чтобы Огуль-Гаймиш, как и прежде, продолжала бы управлять делами государства вместе с министрами и занималась бы всем, что было необходимо. Под предлогом того, что его лошади отощали, он остался в Алакамаке[736] и послал приказ всем царевичам и эмирам, повелевающий им явиться в то место, чтобы вместе обсудить вопрос о передаче ханства достойному человеку, чтобы дела государства вновь не пришли в беспорядок и не возникла бы смута. Ходже и Наку также было велено явиться, и Кадак должен был их сопровождать. /218/ Ходжа и Наку, со своей стороны, собрались соединиться с Бату. А что до Кадака, который к тому времени вознесся так высоко, что ногами попирал небеса, то он произнес весьма неосторожные слова, которые не подобали его чину, и от своей чрезвычайной глупости и крайнего невежества высказал то, что стало причиной паники и источником сплетен. А потому он, испугавшись, отступил назад и склонил голову, притворившись больным. И хотя гонцов присылали еще несколько раз, он не подчинился, да и Огуль-Гаймиш с сыновьями не соглашались на его отъезд. И вслед за этим они немедленно покинули его.