— Вот за кого вы меня принимаете? — пожал плечами Мадозе. — Поместья, деньги — это, по-вашему, все, чего может желать такой мужлан, как я? Знайте же, что я богаче господина де Бергонна, и всегда был богаче его!
— Даже когда занимали должность управителя у моего кузена, Максиса де Понт-Эстрада?
— Остерегайтесь оскорблять меня, сударыня! Я не намерен сносить обиды. Знайте, что на приманку наживы меня не возьмешь.
— Тогда чего же вы хотите?
— Осуществления моей мечты: чтобы вы перестали ненавидеть и презирать меня.
— Ненависти я к вам никогда не питала, — смиренным тоном ответила несчастная женщина, — а презирать кого бы то ни было я вообще не имею права.
— К чему так унижать себя, сударыня? Давайте помиримся раз и навсегда, это будет лучше. Позвольте мне иногда навещать вас и попытаться оправдать себя в ваших глазах.
— Вы прекрасно знаете, что наши прежние отношения исключают это. Что скажет общество, которое я избегаю? Что скажет мой муж?
— Я бы стал посещать вас втайне от всех…
— Довольно, сударь, довольно!
И Валентина снова указала Мадозе на дверь.
— Вот как вы ко мне относитесь! — воскликнул делец, усаживаясь поудобнее. — В таком случае — долой маски! Будет играть открытыми картами! Загляните в мои, и вы увидите: все козыри у меня. Пока я считал вас достойной уважения, я скрывал свои чувства, вам это известно; я не перестал уважать вас даже тогда, когда вы совершили роковую ошибку. Но теперь…
— Теперь?
— Теперь я пришел отплатить вам сторицей за то презрение, которое вы и вся ваша семья всегда питали ко мне.
— Можете быть довольны! — ответила г-жа де Бергонн (вся ее аристократическая гордость взбунтовалась). — Вы вполне достигли цели: я настолько унижена, настолько втоптана в грязь вашим оскорбительным тоном, что не могу даже решиться плюнуть вам в лицо и велеть слугам выгнать вас!
Мадозе сардонически усмехнулся.
— Вот это мне по нутру, — проговорил он. — Пусть ваше расположение ко мне будет отравлено горечью, как моя любовь к вам — ненавистью, и мы будем квиты.
Делец поднялся, но тут же снова сел.
— Вы позволите? — спросил он непринужденно.
— Позволю ли я? — ответила Валентина с конвульсивной усмешкой. — Что за вопрос? Не стесняйтесь, сударь! Поболтаем, как старые друзья!
— Вот именно, как старые друзья. Я, знаете ли, кое-что подметил, сударыня…
— Что именно, сударь?
— А то, что все женщины, неудачно вышедшие замуж, горячо любят своих детей, независимо от того, верны ли они мужьям… Вам легко судить, прав ли я, — ведь вы не нашли счастья в семейной жизни.
Маркиза не ответила. Он продолжал:
— Я уверен, что материнское чувство свойственно вам больше, чем другим женщинам, и что ласки сына сладостны для вас, как запретный плод.
— К чему вы клоните?
— К тому, что любовь, обуздываемую поневоле (ибо обстоятельства заставляют вас хранить ее в тайне), можно уподобить реке, остановленной в своем стремительном течении. Вы должны без памяти должны любить этого юношу, хотя присутствие мужа и обязывает вас к сдержанности.
— Дьявол! — вырвалось у несчастной матери, догадавшейся о том, что задумал выскочка.
— Да, вы любите этого юношу, о котором рассказывают чудеса, — продолжал Мадозе. — Вы должны любить его больше всех на свете. Его уважение для вас дороже жизни, не правда ли?
Маркиза вздрогнула. Забыв о фамильной гордости, о самолюбии оскорбленной женщины, в полуобморочном состоянии она ухватила за руку дельца.
— Какое вам до этого дело? — прошептала она. — Какое вам дело до того, что мать любит сына и дорожит его уважением? Скажите, сударь, ведь вам это безразлично?
— Но, сударыня…
— Нет ничего ужаснее, чем быть вынужденной краснеть перед собственным сыном!.. Но к чему я вам это говорю?.. Нужно быть чудовищем, чтобы желать унизить мать в глазах ее ребенка! Вы не способны на такую гнусность. О, я знаю, вы по натуре не злой человек, вы только хотите, чтобы вас считали злым!..
Валентина вся дрожала, зубы ее стучали, речь была прерывиста. Она внушала жалость. Но Мадозе слушал молча, спокойный и хладнокровный как всегда. Маркиза продолжала:
— Вы питаете ко мне неприязнь за то, что я в свое время… отвергла вас. Простите мне, сударь, этот кастовый предрассудок, мешавший мне когда-то ценить людей за их личные достоинства! Поймите: сословная гордость — это проклятье, его впитывают с молоком матери. Вы должны меня простить!.. Я молю у вас прощения!.. Слышите ли: дочь графа Поля, Валентина де ла Рош-Брюн, та, которую вы любили, умоляет вас простить ее!
Она была почти у его ног в самой смиренной позе. Мог ли Мадозе желать большего?
— Ради Бога, встаньте! — сказал он. — Ваш сын ничего не узнает!
— О, благодарю вас!..
— Он ничего не узнает, если вы позволите мне… изредка видеть вас. Не пытайтесь представить себя жертвой. То, что я прошу у вас, — не жертва. Отказать мне — значило бы довести меня до крайности…
— Но если приличия не позволяют мне принимать вас? Если моя совесть…
— Если голос вашей совести так силен, — возразил Мадозе, пожав плечами, — ответьте ему то, что вы должны были ответить некогда при иных обстоятельствах!
Маркиза поняла, что у этого человека каменное сердце и унижаться перед ним — бесполезно. Судорожным движением она откинулась на спинку кресла; губы ее дрожали, глаза горели.
— Итак, — промолвила она, — скажите ясно, что у меня нет иного выбора: унизить себя либо в собственных глазах, либо в глазах сына… Это ваше последнее слово, да?
— Да, сударыня, хоть я и вкладываю в него иной смысл, нежели вы.
После некоторой паузы Валентина медленно произнесла:
— Я не могу допустить, чтобы сын узнал о моем позоре. Нет, не могу.
— Значит?..
— Жду вас послезавтра, в восемь часов вечера, в замке Рош-Брюн.
Выскочка поднялся. Жестокая радость сверкнула в его больших круглых глазах. Он гордо поднял голову.
— Послезавтра! — сказал он. — Вы назначаете мне послезавтра свидание? О! Право, сударыня, я не заслуживаю… И все же… если вы клянетесь мне своей честью?..
— У меня нет больше чести, — прервала его маркиза, — но клянусь вам честью моего сына, что послезавтра в восемь часов вечера вы найдете меня в Рош-Брюне.
Ее тон почти растрогал г-на Мадозе.
— Вы очень сердитесь на меня? — спросил он.
— Нет, сударь, я вас прощаю.
И Валентина проводила его до двери, тихо повторив:
— Послезавтра, в восемь часов вечера, в Рош-Брюне!
На этом кончалась первая тетрадь бывшего учителя. Бланш, устав разбираться в бесчисленных помарках, скосках и замечаниях на полях, встала, потянулась, зевнула и начала искать продолжение. Но его не оказалось. Какая досада! К тому же все прочитанное давало очень мало сведений о том, что ей хотелось узнать. Вряд ли тут упоминалось о Сен-Сирге. Неужели ее друзья ошиблись? Это мало вероятно. Но где же вторая тетрадь? В рукописи учителя царил такой же беспорядок, как и в его мыслях. Этот сентиментальный педант совсем не знал женского сердца. Например, маркиза, по мнению Бланш, была безрассудной женщиной. Но пришлось вооружиться терпением и проявить настойчивость. Поскольку вторая тетрадь отсутствовала, мадемуазель де Мериа взялась за третью.