него?
Она имеет в виду Нельсона. Я говорю ей «нет», это не из-за Нельсона. На самом деле он имеет очень мало общего с этим решением.
– А что делать мне? – умоляет она и теперь рыдает, уронив голову на колени. Ей так хочется домой. Я смотрю на нее и вижу только маленькую девочку, осиротевшую, сбитую с толку, заплутавшую в большом городе.
При всей своей трагической красоте и вызывающем сочувствие прошлом идол Линь Дайюй не была совершенна. Она использовала грусть своего детства и ужас своей смерти, чтобы войти в историю как безупречная девушка без матери и любви. Бедная Линь Дайюй, говорили люди, качая головами. Одна трагедия за другой. Этот ребенок вытерпел так много.
Но на самом деле Линь Дайюй не была ангелом. Она могла быть мелочной и жестокой. Она могла ныть, кричать и плакать, а могла быть безжалостной и невнимательной. Другие персонажи истории были ослеплены ее трагедией, как и все в реальном мире.
Теперь я вижу суть. Линь Дайюй не была героиней: она могла быть злодейкой со всей своей обидчивостью, болезненных наклонностях, непреодолимой страсти к мальчику, который позже женится на другой. Единственная причина, по которой она стала героиней, заключалась в том, что в романе она умерла слишком рано. Интересно, кем бы она стала, если бы не истекла кровью из горла в своей постели и не рухнула в эту багровую лужу. Впрочем, это не имеет значения. На этом ее история закончилась. А моя нет.
– Вернись, – напеваю я ей. – Вернись внутрь, и ты поймешь.
Мне никогда раньше не удавалось прикоснуться к Линь Дайюй, но я все равно протягиваю руку и кладу ее на то, что похоже на ее руку. Я не чувствую плоти под пальцами. Странно подумать, что когда-то я ненавидела и боялась ее. Теперь я чувствую что-то другое. Она тоже это чувствует. Она перестает плакать и смотрит на меня, ее глаза в форме маленьких полумесяцев.
– Я так хорошо о тебе заботилась, – говорит она мне. Ее кашель возвращается, пробегая по телу легкими волнами. – Мы с тобой не должны расставаться никогда.
– Я знаю. Вернись в меня и позволь теперь мне позаботиться о тебе.
Мы сидим так уже долгое время, Линь Дайюй и я, и с каждым вздохом я чувствую, что все больше утверждаюсь в своем решении, меньше боюсь. Когда солнце начинает медленно ползти по горизонту и свет просачивается сквозь окна, под двери, освещая углы моего чулана, Линь Дайюй снова шевелится.
Я открываю для нее рот. Она поднимает ногу и скользит ею по моему горлу.
– Я очень устала, – говорит она по-детски хриплым от кашля голосом. Затем исчезает в моем горле, и я чувствую, как она размещается глубоко внутри. Я закрываю рот, надеясь, что ударов моего сердца будет достаточно, чтобы усыпить ее.
Линь Дайюй была права: когда-то мне было все равно. Это был не мой дом. В огромном мире вещей все, чего я когда-либо хотела, – это вернуться домой к бабушке и снова найти своих родителей.
Эгоистичная. Так меня назвал Нельсон.
Что бы мне сейчас сказали мои родители? Твои намерения и твои действия всегда должны совпадать, Дайюй. Я хочу быть крепкой, сильной и прямой, чтобы линии моего иероглифа были черными, как тушь, а углы были острыми и аккуратными. Я хочу быть кем-то, кем смогу гордиться. Не той, кем правит судьба, а той, кто может быть уверена, что ее жизнь – результат выбора, который она сделала. Вот каким человеком я хочу быть: идеальной линией.
– Я Дайюй, – хочу я кричать на весь мир. – И я дочь двух героев. Последние три года я примеряла на себя образы, как примеряют пальто – Фэн, Пион, Джейкоб Ли, – а сама искала ту, кто была во мне первой, имя, которое дали мне родители.
Ласточка знала. С самого начала знала, кто она, и умела защищать других. Я снова думаю о ее имени, о том, как другие части ее иероглифа находятся выше, чем «огонь», и в третий раз переосмысливаю значение ее имени. Огонь, то, что горит ярче всего, то, что может лишь расти и расти, освещая путь другим, сжигая болезни, превращая тьму в золото. Вот кем была Ласточка.
Я начинаю обводить два символа на своем бедре. Только закончив, я понимаю, что никогда раньше не пыталась писать их вместе.
Дайюй, 黛玉. Дай – это «иссиня-черный», юй – «нефрит». Я уже писала иероглиф «черный» раньше, когда была в заключении в той комнате в Чжифу. В то время я не задумывалась о том, что иероглиф «черный» является частью моего имени тоже. Тот же «рот» и «земля» сверху того же «огня». Тот же «огонь», который прячется в имени Ласточки. Потом «юй». Император с черточкой внутри. Мое имя сделано из огня, земли, императоров. Я драгоценный кусок нефрита, темная полоса величия. Знаки моего имени впиваются мне в бедро. Я спрашиваю себя, смогу ли соответствовать ему. Не имени Линь Дайюй, а своему собственному.
Ответ очень простой.
Часть IV
Пирс, Айдахо
Осень 1885
1
Когда Нельсон открывает дверь, все, что он может сказать, это: «О».
– Привет, – говорю я. Время раннее, солнце только что появилось над горизонтом. Над нами висит зевота, готовая вот-вот прорваться.
– Ты все еще здесь, – говорит он. В этой фразе содержится вопрос.
– Я могу войти?
После нашего последнего разговора он должен закрыть дверь перед моим носом, оставить меня в коридоре ждать вечно, но он этого не делает, потому что он Нельсон, а Нельсон хороший. Он открывает дверь шире, и я проскальзываю внутрь, отмечая, как близко его грудь от моего плеча. На каждой поверхности аккуратными стопками лежат газеты, книги по юриспруденции толщиной с мое бедро, листы с каракулями Нельсона. Он не отказался от своей миссии подать в суд на Рок-Спрингс.
– Я думал, ты уже уехал, – говорит он. С тупым уколом грусти я представляю Уильяма, сидящего в поезде до Сан-Франциско и свободное место рядом с ним.
– Решил остаться.
– Уильям знает?
– Я написал ему сегодня утром. Но он узнает, когда я не встречусь с ним в Бойсе.
Пламя в камине трепещет и дергается, как хвост тигра. Глаза Нельсона обведены красным. Мне приходит в голову, что он, возможно, не спал несколько дней. Я хочу проникнуть внутрь него и зажечь то, что погасло, снова вдохнуть тепло в его тело. Одного этого огня недостаточно.
– Ты был прав, –