все происходящее и в славянских головах и сердцах скапливался гнев.
Мертвая линия
После пожара в Бердяевке о Пете долго не было слышно, и мы с Катей снова остались один на один с нашими призраками и фантомами. Но теперь Катины страхи стали моими страхами, и я понял про свою страну все. Она оказалась непригодна для проживания, ибо по всей России отныне правили бандиты и менты. Менты и бандиты. Именно на них поделилась прежняя власть, как делится раковая клетка и начинает пожирать все вокруг себя, и не было от ее бесконтрольного деления никакого спасения. Они могли прийти за любым: богатым, бедным, больным, здоровым. Но у самых богатых была возможность уехать, спрятаться, окружить себя охраной. А что оставалось нам? Умереть нельзя – попробуй помечтать. Мы и мечтали. Но каждый о своем. Между нами не было прежней нераздельности, и меня все сильнее угнетало чувство вины оттого, что я не смог Катю защитить, не пошел встречать в тот вечер к метро, не смог оградить от ментов и вообще дать то, чего она заслуживала. А я не заслуживал ее. И теперь уже я не спал ночами, просыпался и мучительно думал, что делать, как и куда дальше жить? Где гарантия, что милиция не придет опять, не потребует новых денег и не попробует нас снова выселить? Кто нам поможет теперь, если даже всемогущий Петя Павлик низвергнут? Мы будто снова оказались в утлой байде посреди возмущенной воды, только не было на горизонте никакого островка.
Однажды, правда, мы увидели маленького Юру. Его показали по телевизору в новостях: c низко опущенной головой он и еще несколько понурых парней в милицейской форме стояли в окружении бойцов то ли СОБРа, то ли ОМОНа, похожих на тех, что лютовали в Москве в октябре девяносто третьего. Юра защищал лицо рукой от телекамер, а интеллигентный диктор в роговых очках ироничным голосом рассказывал про банду милиционеров-рэкетиров, раскрытую службой собственной безопасности МВД.
Но разве это что-то меняло в нашем положении? Одного урода разоблачили, а сколько таких осталось?
И вот тогда-то, в эти самые отчаянные, мрачные, несмотря на чудесную весну, дни и возникла, отец Иржи, Америка. Возникла случайно, как бред, как нелепость, фантазия, как и всё, что происходило в девяностые. Дурацкое объявление на английском языке в деканате чудом уцелевшего в самом центре Москвы Катиного института: международная переводческая программа приглашает аспирантов и студентов старших курсов гуманитарных факультетов российских вузов. Грант американского информационного агентства USIA, требования, условия и крайний срок подачи заявлений, называвшийся по-английски «дедлайн».
Катя не обратила внимания на розовый листочек, затерявшийся среди других разноцветных бумаг на доске объявлений возле учебной части, а я, на свою беду, увидел и зацепился. Да, матушка Анна, в любом другом случае я был бы против, чтобы она куда-то без меня ехала, но в тот момент, когда апрельскими сумерками я ждал Катю после украинского семинара в тусклом драном коридоре желтого особняка, в котором по преданию родился бастард Герцен и в свой последний приезд в Москву читал стихи Блок; когда представлял, как мы поедем домой, и она опять будет дрожать и бояться войти в подъезд, и мы станем, задыхаясь, подниматься на верхний этаж пешком, а потом каждый раз, когда будут открываться двери лифта и кто-то из соседей входить в свои квартиры, Катя помертвеет от ужаса и тусклый скальпель отпущенного на свободу убийцы или его сообщников замаячит перед ее лицом, – я подумал: а вдруг это шанс? Вдруг объявление повесили для нее? Дали подсказку? Бросили, как веревочную лестницу с вертолета? Как спасательный круг? Сбежать отсюда на край света, сменить впечатления, место, образ жизни, переменить судьбу – может быть, это как раз то, что ей нужно, и я в ее жизни нужен, чтобы помочь всё это осуществить?
Конечно, ни она, ни я не верили, что у нас получится. Катька Фуфаева в Америке?
Бред!
Кто ее возьмет? Сколько таких объявлений было развешано в университетах и институтах по всей стране и сколько человек претендовало на одно-единственное место? Какие там были страсти, какие сшибались интересы, сколько было звонков, писем, просьб! Как жестко американцы всех проверяли, выбирали, отсекали, сравнивали личные достижения и успехи, как не хотели ошибиться и просили новых справок, рекомендаций и подтверждений!
Но в Катиных потухших, безжизненных глазах снова что-то промелькнуло, как когда-то в сгоревшем «Тайване», и за этот огонек я был готов на все. Узнавал, разговаривал, помогал ей собирать справки и заполнять анкеты. Да и язык у нее был так себе. А дедлайн был все ближе, он нависал над нами, как флажок на часах шахматиста, попавшего в цейтнот, и я понимал: если не придумаю чего-то особенного, невозможного, безумного, если не рискну, не пойду ва-банк, Катя останется здесь, а еще хуже – действительно уедет на Украину, и я себе этого никогда не прощу.
История зла
Все лето тридцать восьмого года Судетскую область лихорадило так, будто она оказалась в сейсмической зоне. В августе в страну прибыл английский посланник, семидесятилетний, тугой на ухо лорд Ренсимен, который смотрел на чехов свысока, зато охотно посещал немецкие замки. После двух недель экскурсий англичанин заключил, что во всех здешних бедах виновата чешская администрация, которая замучила немцев мелочностью и нетерпимостью, и повелел славянам пойти на уступки и принять все требования немцев. Чехословацкий президент готов был согласиться, однако теперь этого показалось мало Гитлеру.
– Не для того Всемогущий создал семь миллионов чехов, чтобы они угнетали три с половиной миллиона немцев, – внес фюрер свой вклад в борьбу Рюбецаля с Кркношем.
Для жителей Судет эти слова стали сигналом. В городах начались стычки, грабежи, погромы, нападения на почтовые отделения и поезда. Немцы захватывали железнодорожные вокзалы и электростанции, мосты и перекрестки дорог, и тогда Прага двинула в непокорные провинции танки и, как двадцать лет назад, немецкий мятеж подавила. Через границу потянулись беженцы, и с трудом сдерживающий ярость Гитлер заявил, что, если Судеты не будут переданы Германии в течение двух недель, он возьмет их силой. Чехи запросили помощи у союзников, однако французы и англичане воевать с фюрером не пожелали, а может быть, в чем-то признали его правоту.
Вернее – правоту судетских немцев, требовавших, чтобы им наконец дали жить как они хотят. Ведь каждая нация имеет право на свою жизнь, свой язык и свою культуру, разве не так, мистер Чемберлен и месье Даладье? Ведь именно это проповедовал мудрый американский президент