Словом, куда как достаточно было бы и одной тетушки Марины Осиповны для острастки музыке, а туг еще на Пасху, первую Пасху, которую Мишель проводил в Петербурге, привезли кузин. Раньше они только слали в Новоспасское поклоны и поцелуи в письмах. Теперь самолично прибыли из Екатерининского института, чтобы музыке вовсе не стало житья.
Все на свете девчонки одинаковы. Особенно допекала своими охами, ахами и смехом младшая кузина, Евгения Ивановна. Старшая, Софи, была, пожалуй, еще туда-сюда. И хотя болтала косичками перед самым носом Мишеля, но умеренно, и если вовремя от косичек посторониться, то можно было и не обращать на Софи особенного внимания…
По счастью, кузины промелькнули и исчезли еще быстрее, чем пасхальные дни. Кузин и привозили домой только благодаря связям и хитростям Марины Осиповны. По уставу, девицам не положено покидать институт. Мишель распрощался с кузинами не без удовольствия: без них куда спокойнее разбираться в дядюшкином кабинете…
Он, пожалуй, и совсем забыл про девчонок, когда откопал под нотами книгу, полную новизны и обещаний: «Верное наставление в сочинении генерал-баса»!
– Ну, выручай-ка ты, старина!
И давний знакомец, что командовал в шмаковском оркестре, снова встал перед ним как живой со страниц «Верного наставления»: скрипки, правое плечо вперед! Фаготам держать язык за зубами!
И все бы, может быть, пошло на лад, если бы читатель не потребовал у наставления ответа на вопрос: в чем же заключаются основания музыки? «Основания музыки, сударь? – крякнул генерал-бас. – Все сии основания, государь мой, немедля растолкуем. Ать-два!..»
Но по «Верному наставлению» выходило, что единственное основание всей музыки не контрапункт, а именно он, генерал-бас, и что содержание всей гармонии надлежит заимствовать также только у него, генерал-баса, а после того играть на инструментах разные голоса.
– Да как же вести эти голоса?! – с отчаянием допытывался у «наставления» читатель.
Но вместо ответа в «наставлении» открылся целый лес каких-то мудреных таблиц. Чем дальше в лес, тем больше было этих таблиц. А речь уже пошла о видообращениях аккордов, двенадцати мольтонов и двенадцати дур…
– Здравствуйте, приехали! – пришлось крякнуть теперь уже Михаилу Глинке. – Как попали в музыку дуры, и сразу двенадцать?!
Подумав, Глинка сообразил, что речь идет, видимо, о тех двенадцати минорных и мажорных тонах, о которых толковала еще Варвара Федоровна.
– Вот именно двенадцать, Мишель, – наставляла Варенька и морщила лоб, потому что хотя и была изрядная музыкантша, но знала о музыкальной науке не много больше, чем об овсянках. – – Мажор, Мишель, – повторяла Варвара Федоровна, – называют еще дур, а минор – моль…
Сколько раз он переигрывал с тех пор и мажорные и минорные гаммы, не подозревая, что из музыки выкраивают такие замысловатые таблицы. Он вглядывался в каждую цифру, в каждый столбик цифр, но музыки так и не разглядел.
И дядюшка Иван Андреевич тоже посмотрел на таблицы так, как будто никогда их не видел.
– Видообращения аккордов? Вот ты куда забрался, маэстро? – удивился Иван Андреевич. – Впрочем, видообращения никуда от тебя не убегут, а нам никак нельзя опоздать нынче к Львовым. Квартеты у них, скажу тебе!..
И они поехали на квартетный вечер к Львовым, благо тетушка Марина Осиповна была занята визитациями. Не будь бы таких благоприятных обстоятельств, не помчался бы дядюшка к Львовым и не услышал бы Михаил Глинка скрипки Алексея Федоровича. А ведь искусству Алексея Федоровича Львова дивились выдающиеся артисты мира. Вот что мог пропустить Мишель, если бы тетушка Марина Осиповна не была занята!..
Однажды, когда Марины Осиповны не было дома, дядюшка Иван Андреевич встретил Мишеля в полной ажитации.
– Сегодня, маэстро, мы поедем к Фильду – можешь ты себе этакое вообразить?
Фильд считался первым фортепианистом и лучшим музыкальным учителем столицы. Играть перед ним было очень страшно, но Мишель все-таки играл. Фильд слушал, потирая лоб, словно хотел отделаться от непонятного недоумения. Потом, когда Глинка кончил, Фильд произнес, с трудом подбирая русские слова и глядя на дядюшку Ивана Андреевича:
– О, в этой маленькой Глинке есть один немаленький талант!
– Признаю́сь, – сказал Иван Андреевич, – я с своей стороны тоже кое-что подозревал, сударь!..
В следующие дни, глядя на племянника, Иван Андреевич повторял с жаром:
– И кто бы мог этакое вообразить? Теперь я отвечаю за тебя, м а л е н ь к а я Г л и н к а!..
Глава четвертая
– Едем, маэстро! – – восклицал дядюшка Иван Андреевич, готовя племяннику все новые и новые встречи с музыкой. А иногда, не рассчитав времени, досадовал в полном недоумении: – Да куда же ты собрался, однако?!
Но племяннику надо было возвращаться в пансион. И здесь, на фонтанных берегах, произошла у него еще одна, самая неожиданная и памятная встреча.
Шла первая весна, которую Михаил Глинка встречал в столице. В доме господина Отто нараспашку открылись окна, и теперь можно было часами гулять по пансионскому саду. Всесильная мать-натура обрядила сад с великим усердием и на куртинах приказала раскрыться анютиным глазкам. Раскрылись анютины глазки и уставились с удивлением на Калинкин мост.
А на окрестных огородах ярче анютиных глазок цвели бабьи сарафаны, а над сарафанами плыла песня:
Калинушка, малинушкаЛазоревый цвет…
Песня приворачивала в пансионский сад и бежала прямёхонько навстречу благородному пансионеру: «Аль не узнал, Михайлушка?»
Песни гурьбой набегали с огородов и плыли по Фонтанке на каждой барже:
Калинушка, малинушка —Лазоревый цвет…
Ходко идут баржи, караван за караваном, а на баржах поспешают новые песни. Шлет их в столицу древняя Тверь, расписная Рязань, разбитной Ярославль и всякие города и веси. Кто же, отправясь в путь на Руси, не прихватит с собой песни? Песни плывут на баржах и, доплыв до Калинкина моста, вольно взлетают в поднебесную высь. Еще мало в Коломне полосатых будок столичного благочиния, еще нет здесь на лапотницу запрета.
Высота ли высота поднебесная,Глубота ли глубота окиян-море.Широко раздолье по всей земли.
Песни перебегали из улицы в переулок, от крыльца к завалинке и манили из-за каждой калитки: «Давай, Михайлушка, новую споем!»
А благородный пансионер Михаил Глинка никогда не пел, только ходил по пансионскому саду и слушал. Ни в лапту, ни в бабки не играл, часами стоял на фонтанном берегу, будто Христофор Колумб или Васко да-Гама. Великое открытие, сделанное им, заключалось в том, что в столичном городе Санкт-Петербурге у Калинкина моста снова расцвело премудрое песенное царство.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});