Читать интересную книгу «Метаморфозы» и другие сочинения - Луций Апулей

7. Благоразумное мнение одержало верх, и сейчас же было отдано приказание глашатаю, чтобы он созывал заседателей на суд. Когда они по чину и по обычаю заняли свои места, снова по зову глашатая выступает обвинитель. Только тут ввели обвиняемого, и, по примеру аттических законов и по обычаям Марсова судилища,317 глашатай объявляет защитникам, чтобы они воздержались от вступлений и не взывали к милосердию. Все это я узнал из переговоров толпы между собою. В каких выражениях горячился обвинитель, что говорил в свое оправдание обвиняемый, я не знаю, так как там не присутствовал, а стоял в стойле, а вам докладывать о том, чего не знаю, не могу; что мне доподлинно известно, то и записываю. После того как кончилось словопрение, было решено, что такое важное дело не может вестись на основании подозрений, а все положения должны быть подкреплены точными доказательствами, посему нужно во что бы то ни стало вызвать главного свидетеля, слугу, который, по-видимому, был единственным осведомленным человеком в этом деле. Висельник этот нисколько не смутился ни тем, что он попал в такое крупное дело, ни почтенным видом суда, ни упреками нечистой совести, а начал плести выдумки, будто чистую правду. По его словам, его позвал к себе молодой человек, возмущенный неприступностью своей мачехи, и, чтобы отомстить за оскорбление, поручил ему убить ее сына, за согласие и молчание обещал богатую награду, а в случае отказа грозил смертью, что тот передал ему собственноручно приготовленную отраву, но потом взял обратно, боясь, как бы он, не исполнив поручения, не сохранил кубок в виде вещественного доказательства, и сам потом дал яд мальчику. Все это негодяй придумал так правдоподобно и произносил таким дрожащим голосом, что после его показания мнение судей почти определилось.

8. Никого не было из декурионов, кто продолжал бы относиться благожелательно к молодому человеку; было очевидно, что в преступлении он уличен и приговор ему один: быть зашитым в мешок.318 Уже предстояло бросить, по вековечному обычаю, в урну одинаковые решения, которые все судьи написали в одинаковых выражениях;319 а раз произведен подсчет мнениям, что бы ни случилось с подсудимым, ничто не может изменить приговора, и власть над его жизнью передается в руки палача. Вдруг подымается из среды заседателей некий врач, известный повсюду как человек необыкновенной честности, пользующийся большим влиянием, закрывает рукою отверстие урны, чтобы кто опрометчиво не положил своего мнения, и обращается к присутствующим с такою речью:

— Гордый тем, что столько лет я снискивал ваше одобрение, я не могу допустить, чтобы, осуждая оклеветанного подсудимого, мы совершили явное убийство и чтобы вы, давшие клятву в справедливом суде, будучи введены в обман лживым рабом, оказались клятвопреступниками. Я сам, произнеся суждение наобум, попрал бы свое уважение к богам и погрешил бы против моей совести. Итак, узнайте от меня, как было дело.

9. Не так давно этот мерзавец пришел ко мне, чтобы купить сильно действующего яду, и предлагал мне плату в сто золотых; объяснял он, что яд нужен для больного неизлечимою болезнью, который хочет избавиться от мучительного существования. Болтовня этого негодяя и неловкое объяснение внушили мне подозрения, что замышляется какое-то преступление, и я дать-то отраву дал, но, предвидя в будущем возможность допроса, плату не сейчас принял, а так ему сказал: — Чтобы не произошло такого случая, что в числе тех золотых, которые ты мне предлагаешь, окажутся несколько негодных или фальшивых, положи их в этот мешок и запечатай своим перстнем, а завтра мы их проверим в присутствии какого-нибудь менялы. — Он согласился и запечатал деньги. Как только я увидел, что его вызвали в суд, я послал одного из слуг к себе домой за мешком. Теперь его принесли, и я могу представить его вашему вниманию. Пусть он его осмотрит и признает свою печать. Потому что каким образом он может приписывать отравление брату, когда яд покупал он сам?

10. Тут на негодяя этого нападает немалый трепет, естественный цвет лица сменяется смертельной бледностью, по всему телу выступает холодный пот, то нерешительно переступает он с ноги на ногу, то в голове чешет с той и с другой стороны, сквозь зубы бормочет какие-то непонятные слова, так что ни у кого не могло оставаться сомнения, что он причастен к преступлению; но скоро снова хитрость в нем заговорила, и он принялся упорно ото всего отпираться и уверять, что показания врача ложны. Тот, увидя, как попирается достоинство правосудия да и собственная его честность всенародно пятнается, с усиленным старанием стал опровергать мерзавца, пока наконец, по приказу чиновников, осмотрев руки негоднейшего раба и отобрав у него железный перстень, сличили его с печаткой на мешке, каковое сравнение укрепило прежнее подозрение. Не избежал он, по греческим обычаям, ни колеса, ни дыбы,320 но, вооружившись небывалой наглостью, выдержал все пытки, даже мучения огнем, ни в чем не признавшись.

11. Тогда врач промолвил: — Я не допущу, чтобы, вопреки божеским установлениям, вы подвергли наказанию этого не повинного ни в чем юношу, как и того, чтобы мерзавец, издевавшийся над нашим судопроизводством, избегнул кары за преступное убийство. Сейчас я очевидное доказательство представлю вам по поводу настоящего дела. Когда этот негодяй старался купить у меня смертельного яда, я считал, что несовместимо с правилами моей профессии причинять кому бы то ни было гибель или смерть, так как меня учили, что медицина предназначена для спасения людей, но боясь, в случае если я не соглашусь исполнить его просьбу, как бы несвоевременным этим отказом я не открыл путь преступлению, как бы кто другой не продал ему отравы или не прибег бы он к мечу или другому орудию для довершения задуманного злодеяния, дать-то я дал ему снадобья, но снотворного, мандрагору,321 знаменитую своими наркотическими свойствами и причиняющую глубокий сон, подобный смерти. Нет ничего удивительного, что доведенный до отчаянья разбойник этот выдерживает пытки, которые представляются ему более легкими, чем казнь, которую, по обычаю предков, он заслуживает. Если мальчик выпил напиток, сделанный моими руками, он жив, отдыхает, покоится и скоро, стряхнув томное оцепенение, вернется к свету божьему. Если же он погиб и унесен смертью, причины гибели его вам следует искать в другом месте.

12. Всем угодна была речь старца, и весь народ с великой поспешностью двинулся к усыпальнице, где положено было тело отрока: не было ни одного человека из судейских, ни одного из сановных, ни одного даже из простолюдинов, кто с любопытством не направился бы к данному месту. Вот отец собственноручно открывает крышку гроба, как раз в ту минуту, когда сын, стряхнув с себя смертельное оцепенение, возвращается из царства смерти, обнимает его крепко и, не находя слов, достойных такой радости, выводит его к народу. Как был отрок еще увит и обмотан погребальными пеленами, так и несут его в судилище. Преступление негодного раба и подлой женщины было ясно изобличено; истина во всей наготе своей предстала, и мачеха была осуждена на вечное изгнание, а раб — на распятие. Деньги же были единогласно присуждены доброму врачу, как плата за столь уместное снотворное снадобье. Так божий промысел привел к достойному концу историю, заслуживающую известности и рассказа, этого старца, который в короткий промежуток времени в краткую минуту подвергался опасности остаться бездетным и неожиданно оказался отцом двух юношей.

13. А я меж тем испытывал следующие превратности судьбы. Солдат тот, что у никакого продавца меня купил и без всякой платы присвоил, по приказу своего начальника, исполняя долг службы, должен был отвезти письма к важной персоне в Рим и продал меня за одиннадцать денариев неким двум братьям, находившимся в рабстве у очень богатого господина. Один из них был кондитером, готовившим пирожки и сладкие печенья, другой — поваром, тушившим на пару разные соуса и рагу. Жили они вместе, вели общее хозяйство, а меня предназначали для перевозки кухонной посуды, которая сопровождала всегда их хозяина в его многочисленных и частых путешествиях. Так что я вступил как бы третьим сожителем к этим двум братьям, и никогда до сих пор мне не было такого привольного житья. Хозяева мои имели обыкновение каждый вечер приносить в свою каморку всякие остатки после роскошных и богатых пиршеств; один приносил свинину, кур, рыб и всякого рода тушеного в большом количестве, а другой — пирожков, пирожного, хвороста, печенья и всяких сладостей на меду. Они, заперев свое помещение, отправлялись в бани возобновить свои силы, а я досыта наедался с неба свалившимися кушаньями, потому что я был не так уж глуп и не такой осел на самом деле, чтобы, оставив эти лакомства, ужинать колючим сеном.