доведение до самоубийства тоже… полагается!
Все засмеялись, однако несколько принужденно, да и сам дирижер закончил свою фразу как-то скомканно: всем подумалось, а ему прежде всех, что он сидел и лишь недавно вернулся.
Эти пустые обычные разговорчики, перевязавшись вдруг с «самоубийственным», обрели с течением лет значенье и силу пророческих, и Ахилл, удивляясь, что запомнил все слово в слово, тем это и объяснял, что был в них пророческий смысл, а на то и пророчества, чтобы их помнить.
Оркестр Дома ученых, в первых скрипках которого юный Ахилл играл, выступал в тот вечер в Энергетическом институте. Был у студентов абонемент — «В мире музыки» или что-то подобное, и перед ними должен был играть оркестр областной филармонии. Но произошла какая-то накладка, и областных заменили они, домученовские. Подмены, кажется, никто и не заметил: областной оркестр тоже звучал, хуже некуда. Концерт в Энергетическом пришелся на четверг — один из тех, когда, строго следуя регулярности — по четвергам, вторая и последняя неделя каждого месяца, — собиралось вечерами некое сообщество, членом которого состоял Ахилл и на котором вот теперь, в эти дни, хотел он поведать своим друзьям нечто важное. У сообщества всегда была проблема: где собраться? Когда Ахилл позвонил Эмилю (он был вождем и вдохновителем группы, но звался скромно — старостой) и сказал, что, с одной стороны, у него есть кое-что существенное, а, с другой стороны, в четверг ему нужно играть в Энергетическом, и не прийти на концерт было бы катастрофично, могут из оркестра и выгнать, Эмиль решил дилемму одним махом, как он это всегда умел делать блистательно:
— Вот и отлично! Мы все придем слушать оркестр, а после концерта найдем пустую аудиторию и там посидим.
2
Сообщество было тайным. Сколько времени оно существовало до прихода в него Ахилла, он не знал, а спрашивать о такого рода вещах не полагалось. Ахилл подозревал, что Эмиль и остальных привлек примерно таким же образом, как и его, — то есть из числа своих знакомых, которые, однако, друг друга прежде не знали. Как-то раз в Большом зале, когда Ахилл укладывал в портфель партитуру, с которой слушал «Искусство фуги», с ним заговорил высоколобый, с густой шевелюрой очкастый парень, задавший странный вопрос:
— Скажите, а если бы была написана фуга шестнадцатиголосная, — можно было бы услышать все голоса?
Ахилл пожал плечами:
— Напишите. Послушаете и решите, — можно или нет.
Парень подумал и сказал:
— Я ваш ответ не принимаю. Я задал вопрос теоретического характера, а вы мне — «напишите». Я не музыкант, а спрашиваю вас, музыканта. У вас информации больше.
— И я не музыкант, — ответил Ахилл.
— Вы не студент консерватории?
— Нет, — коротко сказал Ахилл, думая, что от него отвяжутся. Но этого не произошло: парень сказал, что часто видит Ахилла здесь, на концертах, с нотами в руках и потому был уверен, что он — консерваторский, а познакомиться с консерваторскими ему давно хотелось, потому что его информация о музыке недостаточна, читать же учебники глупо, — он имеет в виду не учебники физики и математики, а учебники по искусству, ведь поскольку в искусстве нет точного знания, то лучше узнавать необходимое от самих людей искусства, от профессионалов, — как вы считаете? — Ахилл считал, что, в общем, да, это верно, но вот та же фуга — в ней ряд строгих правил, которые описаны в учебниках, и в этом случае стоит читать учебники и ноты, а разговоры мало что дадут — нужно сочинять самому и нужно, конечно, пройти с педагогом курс, — меня зовут Эмиль, я на физмате МГУ, меня интересует порог восприятия информации в системе приема у человека; собственно, самого человека, воспринимающего звучание многоголосной музыки, можно считать многоканальной системой, у которой спектр различения звуков, или слуховая разрешающая способность, является функцией от — они шли к гардеробу, одевались, шли к метро, вали мимо метро, прошли за «Ударник», по Якиманке на Калужскую, свернули к парку, начали крутиться по Садовым и все говорили. Уснул Ахилл часам к четырем утра, будильник поднял его в половине седьмого, и он стал сочинять шестнадцатиголосную фугу. Много лет спустя Эмиль ее услышал: они с Ахиллом запрограммировали фугу для синтезатора, который умел говорить весьма человеческим голосом и, как оказалось, петь тоже. Синтезатор исполнил фугу в молодежном музыкальном клубе у Фрида во время дискуссии на тему «Музыка живая или неживая?»
О политике, вернее, о том, что звалось политикой, они заговорили на другой же день после знакомства. Кажется, ни одному из них осторожничать не пришлось. Оказалось достаточно двух-трех фраз, лишь намекавших на запретное, — а у тебя в 37-м? — ого! отца и половину родственников, и у тебя? — совсем напротив, мать! — а как в МГУ поступал? — ну, поскольку не отец был, отчим, обошлось: хуже было другое — я с пунктом, ты тоже? — нет, по паспорту я чист, по гемоглобину не очень, — Эмиль залился смехом: по гемоглобину! такого он не слышал! — и вот уже идет их разговор по самой кромке меж доносом и доверием: власть партии, конечно же, не власть Советов: марксизм-ленинизм, конечно, не марксизм; у классиков о переходной фазе ни слова; а что в Югославии, как, по-твоему?
Ахилл волокся с футляром под мышкой — у него закончился урок, с Эмилем встретился он у Таганки, и теперь они шли неизвестно где сквозь сумерки и падающий слабый снег, и тут, среди заборов и обледенелых сучьев голых кустарников, лезущих из палисадников старорежимных избушек, оказалось удобным, случившимся само собой, показать небольшую брошюру Троцкого, спросить в свой черед — а нельзя ли? — но только до завтра — Ахилл приоткрыл футляр, и брошюрка легла то ль на гаммы Гржимали, то ль на этюды Кайзера.
— Ты гигант! — сказал назавтра Эмиль, когда Ахилл прокомментировал брошюрку, при этом высказав, по мнению Эмиля, и кое-что нетривиальное. И лишь потом до Ахилла дошло, что это был экзамен, который он с честью выдержал. И еще один экзамен состоялся, когда Эмиль позвал его к своей знакомой на день рождения. Странный это был день рождения: виновницу торжества забыли поздравить, и внимание, как то довольно скоро Ахилл обнаружил, было направлено на его персону. Кроме него и Эмиля, за столом, очень скромным, сидели еще трое ребят и две девицы, одной из которых и была хозяйка-именинница — красивая черноволосая девушка с прямым и потому пугающим взглядом больших темно-карих глаз. Глядя тоже прямо в ее глаза — на эту девушку иначе и нельзя было смотреть, — Ахилл сказал:
— Почему за вас не