которую другие не могли не ощутить, — и прежде остальных, конечно, обе девушки. Ахилл с тоскою констатировал, что влип — влюблен, что он влюблен отчаянным и беспросветным образом и что влюбленность его носит безобразный, мерзопакостный характер, потому что днем он тоскует по Лине, хочет видеть ее, говорить с ней, играть ей музыку, сидеть с ней на концерте, просто ощущать ее присутствие, как чудо и подарок, а вечерами, и в ночных нечистых сновидениях, и под самое утро, перед тем, как разлепить глаза, он жаждет Ксеню — впиваться в ее губы, тесно к ней прижиматься, держать ее в объятиях до задыхания, до стона, скрежета зубовного… Он мучился и убегал от самого себя, затискивая в сутки столько дел, чтоб ни минуты не было на эту глупость, поедавшую его, но неизбежно по два раза в месяц он их обеих видел, говорил и спорил у них на виду, ловил внимательный взгляд Эмиля, потом смотрел то на одну, то на другую и читал желанье в глазах у Ксени и вниманье к каждому слову его в глазах Лины, — ровно горящих, как будто готовых обвинить, — кого? в чем? — наверное, его, Ахилла, за то, что он таков, а не иной. По уровню своих докладов-рефератов и по умению вести нелегкие, дотошные и долгие их споры он быстро оказался рядом с Эмилем. При этом уступал ему Ахилл и в непреклонной строгости логики, и в знаниях, и в качествах памяти, у Эмиля блестящей. Но Ахилл на фоне суховатого и педантичного Эмиля выделялся живостью мышления, в котором доказательство заменялось нередко догадкой и внезапным озарением. Эмиля слушали внимательно — Ахилла с удовольствием. Эмиль докладывал с точностью и четкостью — Ахилл с импровизационной легкостью, парадоксально и, бывало, противореча самому себе. Эмиль уступал в споре нечасто, с трудом, борясь до последнего, — Ахилл, если его оппонент начинал склонять к своей правоте, сдавался быстро, даже с удовольствием, как будто этим избавлял себя и другого от лишней работы. Интерес Эмиля был в дальней цели, не ясной еще ему самому, — интерес же Ахилла был ежеминутен, он жил тем, что происходило в кружке, и это тоже чувствовалось всеми. Постепенно появилось подспудное деление участников кружка на больших или меньших приверженцев Эмиля и Ахилла, чего ни тот, ни другой, к их чести, сперва и не замечали и чего Ахилл, конечно, никак не хотел. Но однажды во время какого-то бурного обсуждения Эмиль и Ахилл оказались на позициях, прямо противоречащих, все стали присоединяться кто к кому, двое ребят поддержали Ахилла, один — Эмиля, и с ним же оказалась Лина.
— Трое на трое, — сказал Эмиль. — А ты, Ксеня?
Ксеня увидела в ситуации стороны, которые другим и не приходили в голову. И она разыграла отличный этюд на тему: «Я — женщина!» Щуря глаза и тонко улыбаясь, она обвела всех медленным взглядом, остановилась на Ахилле и проговорила своим грудным голосом — низко, с нарочитой томностью в интонациях:
— Я-a? Я всегда за Ахилла!
И тут Эмиль взорвался, — взорвался, прежде чем до него дошла вся глупость Ксениной забавы, мимо которой нужно было всего лишь пройти усмехнувшись, не более того: он же, болея за «дело», слепо накинулся:
— Что значит — «всегда»?! — кричал он. — Как ты можешь говорить такую бессмыслицу?! «Всегда» у нас должно быть только в одном смысле: всегда иметь свое мнение! Всегда только свое! Мы что — комитет комсомола?! Если ты не можешь выбрать четкую позицию сразу, нужно думать еще, а не кидаться на чью-то сторону! Мы ищем решение, а ты исходишь из личных..! — Эмиль с разбегу остановился. Последнее слово шлепнулось, как если б что-то смутное, висевшее среди морских прибрежных вод, вдруг выплеснуто было на песок и все увидели: медуза. Которой лучше не касаться — острекает. Да и бесформенная, мокрая она, бесцветная — бр-р-р… Из личных — чего? Пристрастий? Соображений? Чувств? Именно и не хотел Эмиль касаться «медузы», он ее испугался, умолк, и все испугались. Мгновенье тишины застало их врасплох: надо было что-то сказать, а они молчали.
Через пятнадцать примерно лет, когда Ахилл обсуждал с мудрым вождем и учителем перспективы развития социализма с чистым лицом в свете событий Пражской весны и когда Ахилл съязвил что-то насчет их давнего кружка, вроде того, что вот они, мол, тоже думали заняться изготовлением моечных средств для все той же грязной морды, Эмиль сказал: «Помнишь то собрание, когда я заорал на Ксеню, а потом замолчал, и все мы молчали? Это был момент фазового перехода. С этого момента мы стали другими. И кружок стал другим. Хотя внешне все продолжалось по-прежнему еще долго».
Да, все продолжалось по-прежнему еще долго: Ахилл страдал от своей двоящейся страсти, но знал, что «личное» исключено, да и не умел, а может, и не хотел, боялся ему поддаться — потому что пришлось бы сделать выбор меж Линой и Ксеней. Лина, сделай он к ней шаг, будет строго и прямо смотреть на него, — и сколь многое будет оставаться сокрытым там, за этой прямотой! — и ничего у них не изменится, но Ксеню он потеряет. Если же Ксеня, — он с трепетом представлял, сколь опасно отдаться во власть ей, соблазн испепелит, и что же дальше? Она для него воплощенное вожделение, — полуоткрытые губы, не желавшая лифчика грудь в низком вырезе платья, бедра, уходившие к свободе из-под узкого пояска, — все в ней зримо и несложно, а за этой простотой — ничто, пустая болтовня, — «без музыки», как он обычно говорил себе о том, что было низменным, не вдуховенным (однажды прочитал он это слово в религиозной книге).
То, чем занимались они в кружке, носило также в восприятии Ахилла двойственный характер. Перечитали и обсудили многое и многое. За «Капиталом» проштудировали и все остальное из главного у Маркса, обратились к русской марксистской литературе прошлого века, одолели скучного Плеханова, затем были Каутский и другие европейцы, снова вернулись к России, немало времени потратили на Кропоткина, и не без пользы, как выяснилось потом, добрались до запрещенных деятелей революции — до Троцкого и Бухарина, читался, конечно, Ленин — в первом издании, где примечания оказывались зачастую важнее основного текста.
Все комментировалось страстно, все из сегодняшнего дня и из недавнего сталинского диктаторства, все под одним, так и этак поворачиваемым вопросом — почему? откуда? для чего? Закончился этап всех этих запрещенных игр страшнейшим в своей обнаженной правде, потрясшим их самих научно обоснованным и непреложным выводом: никакой не социализм! У нас государственный