боялась, верно, что ее прогонят. Это был пуделек — белый, маленький, Ахилл его поднял и сунул под куртку, за пазуху и под мышку.
Дальше идти пришлось шагом. Пес сперва дрожал, но, чувствуя тепло и безопасность, вскоре успокоился. Так и въехал Ахилл в поселок вместе с собакой и уже собирался спустить ее на землю, как вдруг до слуха его донеслось знакомое что-то:
— Муся, Мусенька! — раздавалось где-то поблизости. — Му-сень-ка! — кричал плачущий голос. — Муся! К папочке!..
Когда ж это было? — бег по тому же снежному полю и по лесу в поисках Славки, издательство и Бартелев с его собачкой, потом Мирович, мигрень и Леркино безумство, — всего лишь несколько дней назад; а протянулась оттуда вечность, и в ней Ахиллес, родившийся из воды и огня, и вот как будто все отброшено назад: снова собачка и Бартелев, явившиеся почему-то в Красный, и Ахиллу хотелось зажмуриться и потрясти головой, чтоб избавиться от этого наваждения: «Явь или сон? Растет мой пудель…» — вот кого, оказывается, пригрел я на своей груди, собачонку чертова Борделева. И на краю сознания прошло: нет, не будет больше в Красном хорошо, — прошло и поспешно исчезло, как будто было в этой мысли что-то постыдное: ведь все эти дни было здесь хорошо…
Тут и явился Бартелев из-за штакетин забора, перед углом которого остановился Ахилл, — явил себя, большого, грузного, в тяжелом зимнем пальто с поднятым воротником и в меховой ушанке, несуразной кастрюлей сидевшей на голове. Бартелев скользнул взглядом по фигуре лыжника и, задравши нос, как петух свой клюв, снова жалобно и сипло выкликнул:
— Муся!
— У меня собака. Здравствуйте, — громко сказал Ахилл. Он повернулся к Бартелеву так, чтобы тот мог увидеть собачью морду, торчавшую из куртки.
— Что? Собаку не ви… — начал Бартелев и узнал Ахилла. — Вы?.. — И тут до него дошло и сказанное Ахиллом, и то, что Мусенькина мордочка — вот она! он ее видит!
— Муся!
Самое смешное, что псина вовсе не торопилась выпрыгнуть из куртки Ахилла и лишь наблюдала, как ее хозяин лезет в сугроб, протягивая руки к дорогому ему существу.
— Обождите, вы провалитесь, — предупредил Ахилл и, переступив лыжами, подошел к Бартелеву.
— Иди ко мне, иди к папочке, — нежно заворковал тот, вытаскивая собаку из теплой Ахилловой пазухи, — ах ты, моя дорогая, живая! не поранена! что же ты, нехорошая какая, убежала? Испугалась, да? Испугалась, маленькая моя, — стал гладить ее счастливый хозяин, и Ахилл собрался уже было двинуться с места, но Бартелев обратился к нему:
— Где же вы ее? Вы просто спаситель! Как вы ее нашли, Михаил… простите, ведь вы же — Ахилл? Мне можно вас так называть?
На последний вопрос Ахилл не ответил, а сначала коротко сказал, что нашел собаку в поле, но сразу же невольно рассмеялся, видя вновь перед собой недавнюю картинку — пудель, едущий на лыжах, — и тут уж ничего не оставалось, как описать Бартелеву эту сцену.
— Умничка ты моя! — похвалил собаку растроганный Бартелев и в свою очередь рассказал, что пошел он с Мусечкой гулять, как всегда, отстегнул ошейник, чтобы она побегала на свободе, вышли они за поселок, и вдруг, откуда ни возьмись — лошадь, запряженная в сани, мужик в деревню едет, — вот Мусечка и заволновалась, стала лошадь облаивать, под самые копыта прыгает, под брюхом лошади перебегает, мне за нее, — пуча в ужасе глаза, говорил Бартелев, — страшно, погибнет, бегу, кричу этому дураку: «Стойте, остановите!» — а ему какое дело, что животное погибнет, он гонит себе, да еще кнутом отгоняет Мусечку, и стегнул ее, так она от боли совсем с ума сошла, — как у меня только приступа стенокардии не получилось, так и уехали по дороге, и что же? — не знаю даже, не забила ли лошадь, а куда пойдешь в такую даль? — я хотел на машине, но жена уехала, и вот я полчаса, наверное, тут хожу, — спасибо вам — я так переживал! — спасибо, дорогой, я так вам благодарен, вы себе представить не можете, что бы это было, если б я ее потерял, а… у вас тут дом?
— Снимаю на зиму.
— У кого же это? — Ахилл назвал хозяина.
— Как же мы не встречались? Я свой дом купил два года назад. Позволите, я вечером зайду?
2
Вечером он пришел с французским коньяком и швейцарским шоколадом. Сидели в плетеных креслах и беседовали, вернее, Бартелев говорил, Ахилл нахваливал и попивал коньяк. Муся бегала по дому. Великий народный артист — секретарь композиторского союза и депутат Совета — описывал свою трудную жизнь: заседания; просьбы; склоки; писать невозможно, времени нет; заказ на оперу, театры ждут; и еще поездки, недавно был в Зальцбурге, город Моцарта, а в Вену в этот раз не попал, но был раньше, это незабываемо, — перечислил программы концертов, где вместе то с Чайковским, то с Шостаковичем бывал и Бартелев (концерты в рамках недели советско-австрийских культурных связей устроил Советский комитет защиты мира), и повосторгался уровнем музыкантов, — скажу вам, дорогой, такой музыкальности — нет! у нас — нет! при всем своем патриотизме; а инструменты у них? духовые как звучат! — нет, Моцарта играть мы не умеем!
Он покачал головой, вздохнул и после паузы спросил:
— Вы работу Карла Орфа, наверное, знаете?
Бартелев имел в виду, конечно, систему детского музыкального воспитания, которую разработал Орф. Ахилл это понял; и он, разумеется, знал, что в Зальцбурге находится орфовский институт — центр деятельности самого Орфа и место паломничества его последователей — педагогов из разных стран мира. Однако все известное Ахиллу о педвоззрениях Бартелева и его показных уроках настолько было противоположно, если не сказать — враждебно идеям Орфа-педагога, что Ахилл, взглянув на собеседника, решил сделать вид, будто не понял, о чем идет речь:
— Сочинения Карла Орфа? — спросил он. — «Кармина Бурана», «Триумф Афродиты»…
— Нет-нет, не сочинения! — махнул рукой Бартелев. — Его эту школу преподавания детям — импровизация, музицирование, ну, и так далее, — вы об этом знаете?
— Да. Знаю, — нейтрально ответил Ахилл.
Бартелев удовлетворенно кивнул, откинулся к спинке кресла, так что вся солома застонала, и с самодовольным видом стал говорить:
— Вот. Видите? Знаете. Больше меня. Это я уверен. А в Зальцбурге — в его институте, знаете? — конечно, знаете, — не вы, а я побывал! Несправедливо. Как вы считаете? — И он захохотал. — Молчите, молчите, — снова снисходительно махнул он рукой, — я сам считаю, что несправедливо. А хотите съездить? В Зальцбург? Молчите, — кто ж не хочет? И вот я придумал.
Он потянулся за рюмкой, отпил.
— А, Мусечка, что папочка придумал?