чертах, и были придуманы только главные темы — «портреты» героев, как у Прокофьева в «Пете», также частично придуманы были и тексты, но весь ход действия определялся импровизациями — солистов и групп детей, поющих и играющих на инструментах. Конечно же, всем этим управлял Ахилл, но не всегда успешно: детишки без конца рвались из-под его контроля, и он давал им максимум свободы — за счет, как справедливо говорилось средь учителей, элементарной дисциплины. Что делать, ребятишки перевозбуждались, Ахилл, случалось, выставлял особо расходившегося в коридор — остыть и отдохнуть. Но в этот раз все шло неплохо, впервые оперу прогнали до конца без перерыва, и тут Ахилл им преподнес сюрприз:
— Теперь послушаем. Ведь я вас записал на магнитофон. — Они восторженно завыли, он их остановил: — Работаем, работаем! Слушает каждый себя, прежде всего — себя.
Они слушали, потом наперебой все обсуждали и критиковали, — и больше не себя, конечно, а друг друга. Заспорили, кто прав — кто виноват и дружно уговорили Ахилла пустить запись снова. Начали было слушать опять, но в милую их сердцу музыку — их музыку! — влетел звонок, и под обиженное «у-у-у!» — Ахилл урок прервал, скомандовав: «Все инструменты в шкаф! Быстрей, быстрей — и марш из класса!»
— Ну, знаешь ли!
К Ахиллу шел его гость. Он явно был обескуражен и сокрушенно издали покачивал главой, и длинные его, спадавшие на плечи волосы при этом мерно колыхались и блистали.
— Тебе в консерваторию не нужно? У меня там позже ученики. Я с машиной. Доедем сначала до «Праги», сядем и поговорим. Плачу за обоих.
— Ох! — произнес Ахилл. — Я и тебе зачем-то понадобился?
— А кому еще?
— Бартелеву.
«Гм…» — послышалось в ответ.
В «Праге», когда они сели за столик, Черный (Ахилл и кое-кто еще в кругу музыкантов так и звали своего коллегу — Черный, хотя он был скорее рыжий, но черная его всегдашняя одежда стала ему знаком, какой он, видимо, и сам хотел иметь) — Черный заговорил возбужденно:
— Я сразу выложу, я понял, ты догадываешься. Ты нужен Бартелеву, это верно. Я с ним давно. Мои статьи о его занятиях с детьми ты не читал? В журнале «Учитель»?
— Нет.
— Ты выше этого. Я знаю. Так или иначе, у меня свои соображения, почему я с ним. Не буду глубоко вдаваться. Ты сразу меня поймешь. Я исповедую музыкальную дисциплину не только в исполнительстве, но и в педагогике. Я настроен против разрушительных, центробежных стремлений в музыке в целом и вижу свою миссию в том, чтобы противостоять им всюду. Ты знаешь об этом.
— Еще бы!
Восклицание Ахилла было прямо связано с тем, что говорил о его сочинениях Черный. И не только говорил, но и писал: довольно давно поместил он в «Культуре» весьма умную для министерской газеты статью, в которой истово отстаивал священную необходимость сохранения известных форм, сложившихся в мировой музыкальной культуре, и призывал композиторов своего поколения — в числе талантливейших из них называл он первым Ахилла — отказаться от пагубных устремлений к новациям, вернуться к истокам, отдать свои силы поискам глубокой содержательности, не тратя себя на изобретение новых приемов письма, которые, объективно, только вредят тому, чему мы служим. Ахилл и Черный стояли по разные стороны разделявшей их пропасти. Ахилл, когда случалось, говорил о Черном со снисходительной иронией, о чем тот знал, да Ахиллу и незачем было это скрывать от него. По крайней мере, в противоположность многим, Ахилл к нему не был враждебен, — что Черный тоже знал.
— Мы можем быть откровенны, — продолжил он. — Меня считают конъюнктурщиком: традиции, классика, идейность, — это якобы я отстаиваю, и это как раз то, чего хотят от нас руководство и идеология. Я их всех ненавижу. Я религиозен. Признаюсь тебе. Я православный христианин. Я в одном лишь еретичен — ты меня поймешь? ты сколько-то иудей? но это даже наоборот, вы приближены к Богу от изначала! — я верую в Отца, и Сына, и Святого Духа, и в его, Святого Духа, воплощение в Музыке. — И он прямым горящим взглядом стал смотреть в глаза Ахилла.
Сумасшедший, подумал Ахилл, что поделать. Но как идея мне это нравится.
— Это серьезно, — сказал он ему. — Святой Дух, воплощенный в Музыке. Был бы я православным верующим, я, может быть, разделил бы это с тобой.
— Как хорошо! Как хорошо мне это слышать от тебя! — проникновенно воскликнул Черный.
Им как раз принесли еду, что заставило его снизить пафос и заговорить спокойней.
— Не знаю, почему я признался тебе. Потому что ты всегда прям. Поверь, я тоже искренен во всем, что говорю и пишу. Я не конъюнктурщик.
— Я верю тебе, можешь это не повторять.
— Хорошо. Так вот, о Бартелеве. Я был единственный, кого он допускал в свой класс. Он вел с детьми свою программу и хотел, чтоб кто-то из журналистов был его летописцем. Мне предложили, — ну да, потому что знают меня консерватором и ретроградом. Ну, и я популярен. Я увидел в этом миссию. Он делает много неумного, он мало что умеет, он не понимает детей, но в педагогике сила и власть у него, и если на него влиять, то через него можно делать полезное. И я, конечно, влиял. Постоянно влиял. Своими статьями и разговорами. Он, надо сказать, не дурак и многое воспринял. Он стал мне доверять. В свои отъезды оставляет на меня детей. Однажды заговорил о своей будущей книге и дал понять, что я ее буду писать для него. Из того, как он отвечал на мои вопросы, я понял, что буду в этой работе довольно свободен, много смогу сказать своего. Представляешь?
Ахиллу все это было скучно, но ел он с аппетитом.
— Ну и что? — спросил он несколько невежливо.
— А то, что Бартелев просил меня поговорить с тобой.
— Вон как! А что же сам? Он взял у меня корректуру и должен мне ее вернуть.
— Вот она. Передает спасибо. — Черный вынул из папки листы. — Кажется, все дело в этой твоей статье. Он проникся.
— Надо ж! Кто бы мог ожидать?
— Не смейся. Он не дурак. Послушай, теперь конъюнктура — вы.
— Что-что?
— Он понимает, что еще несколько лет, и наше поколение начнет их хорошо теснить. А они ни управлять не могут нами, ни сотрудничать с нами не могут (ну да, подумал Ахилл, с кем с кем, а с тобой-то Бартелев хорошо управляется). Они устаревают, но хотят держаться. Им нужны контакты с нами. Он, Бартелев, ищет союза, я это вижу.