и зубы. Дело не в тех штормах и отчаянной пляске волн, что дали изрядную встряску его мозгам. И даже не в бессонных ночах, полных раздумий и горьких сомнений. И ни в тех встречах с людьми, чьи судьбы соприкасались с его судьбой в годы войны, которым он был рад и которые уже никогда не уйдут из его сердца. А в его новом восприятии окружающего, по-новому раскрывшихся перед ним, казалось бы, давным-давно хорошо известных Погожеву людях.
Кто-то из великих сказал: личность — всегда тайна. Двенадцать человек — двенадцать тайн. Это только в одной осеевской бригаде. А сколько стоил ему нервов и бессонных ночей старик Малыгин! О Торбущенко и говорить нечего. Где-то в стороне от его «охвата» остались молчаливый Гусаров и вечно улыбающийся Серега Сербин. А в стороне ли? Как вовремя пришел Сербин на выручку Осееву у восточных берегов Каркинитского залива! Несладко пришлось бы им без его помощи.
Вот она, личность, посапывала рядом с Погожевым, орудуя рыбацкой иглой. Личность хохмача и заводилы, с какой-то завидной легкостью и даже озорством воспринимающая всю тяжесть рыбацкой профессии. Личность, любящая все таинственное и непонятное, не терпящая никаких нежностей и в то же время с отзывчивым сердцем, если дело касалось чего-то большого. «Вот и попробуй разберись в таком с ходу?» — подумал Погожев и бросил взгляд в сторону Витюни.
Тот поймал взгляд Погожева и спросил:
— Что, Андрей Георгиевич?
— Ничего. Скоро конец всем прорехам.
— Само собой разумеется, — согласился Витюня и, после некоторого молчания, добавил: — Иди, Георгич, отдыхай, мы тут сами без тебя закончим.
— И верно, — подхватил Осеев. — А то мы со своей работой заездили тебя. Твое здоровьишко-то не то что наше...
— Ну-ну, сразу и заездили. Не такой уж я хилый, чтоб меня можно было сразу заездить, — отшутился Погожев.
На небе ярко сияла утренняя звезда Венера, когда они пошабашили и попадали кто где стоял — на палубе, на неводной площадке и сразу же заснули мертвецким сном.
4
Короткий крепкий сон под открытым небом возвратил рыбакам силы.
— Ну что, Георгич, последние кулиги дожинать будем на нашей рыбацкой ниве? — спросил Осеев, хитровато щуря глаза. Его сильные руки, сплетенные из тугих жил, поигрывали штурвалом.
— Много ли тут еще этих кулиг. А жнецов-то тысячи, — отозвался Погожев. — Поспевать надо.
Осеев снова перевел взгляд на море, но усмешка так и осталась в его глазах. После некоторого молчания он сказал:
— С финансовым планом, считай, мы хорошо выскочили. А за вал осенью будет отдуваться хамсичка.
Ветер спал, только море все еще продолжало бурлить и волноваться. Но и оно заметно успокаивалось. Справа по борту, невдалеке от сейнера резвилось стадо дельфинов. Над дельфинами, белыми хлопьями, вились крикливые чайки — промышляя объедками с дельфиньего стола.
В этот день Осеев сделал два замета. Первый — стопроцентный «бугай». Зато второй — на чистой воде у приглубых берегов Тарханкута, словно сказка: ни сучка, ни задоринки. И восемнадцать тонн скумбрии!
В двадцать ноль-ноль, выйдя в эфир, Погожев узнал, что скумбрия продвинулась к их родным берегам. И, конечно, там уже был Платон Васильевич Малыгин. Не только одним из первых прибежал туда со своей бригадой, но уже стоял в замете.
На подходе к «домашним» водам был сейнер Торбущенко. Только суда Сербина и Гусарова по-прежнему работали в Каркинитском заливе. Каждый кэпбриг действовал на собственный риск и страх, сообразуясь с обстановкой. Скумбрию брали на всем протяжении от Одессы до Крыма. Косяки, изрядно пощипанные «армадой», были уже сильно изреженными и маленькими. Но рыбаки сыпали невода даже на такую рыбу, брали ее лишь центнерами и не роптали, потому что даже килограммами скумбрия оставалась скумбрией.
Рыбаков, конечно, тянуло поближе к своим берегам. Тем более что в их водах, как сообщала авиаразведка, неплохая промысловая обстановка. И есть куда уловы сдавать — в городе рыбзавод. А там, глядишь, и домой заскочишь на полчасика — сполоснешь с себя под душем морскую соль и переоденешься в чистое, не застиранное тобой на сейнере бельишко.
— Еще двое-трое суток, и путине шабаш. Так ведь, Зотыч? — спросил Погожев, когда они, взяв на борт сейнера свои «фартовые» тонны скумбрии, отправились к приемке.
— Это уж точно, — подхватил Витюня и тут же начал развивать, как он «швартанется» дома к самому модному пивбару и закажет сразу полдюжины кружек великолепного чешского пива.
— Смотри, от такой дозы из штанов нэ вывались, как в Одессе с баркаса, — проговорил Кацев незлобиво.
Но Витюня замечание Кацева пропустил мимо ушей. С пивбара он перескочил в парк, где по вечерам играет оркестр и в ресторане «Лето» подают удивительные чебуреки.
— А какие там чувихи разгуливают — сам бы любил, да товарища женить надо, — продолжал Витюня, — Вовку, стихоплета нашего.
— Хватит тебе травить, — возразил Климов, моргая пушистыми ресницами, как ребенок, у которого отобрали игрушки. Климов только что подошел к их дымящей сигаретами компании и не мог сообразить, в чем тут дело.
— Чего «травить»? — И, повернувшись к Погожеву, затараторил: — Товарищ секретарь, разве это порядок, куда только наша комсомольская организация смотрит. Я сам читал, что прирост населения в некоторых наших республиках падает. А Вовка саботирует, не женится. Скажу я вам, товарищ секретарь, по секрету, есть у него одна со счетно-вычислительной станции. Я Вовке говорю: это она тебя на своей машине вычислила. Я этих особ без рентгена насквозь вижу. От клотика до киля. Третью чудачку воспитываю. Главное, не давать им в руки штурвал. Завладеют штурвалом, считай, дело пропало, обязательно на мель посадят...
— По сэбе нэ суди, Витюня, — сказал Кацев и бросил окурок за борт. — Это тэбя садили, так думаешь, и других тоже. Хрена с два. У нас в Володей всегда будет семь футов под килем.
Погожев слушал их незлобивую перепалку с подначками, присказками и анекдотами, и сердце его словно купалось в какой-то особенной теплоте своего родственного, без чего он уже не мыслил своей жизни.
Быстро наплывал рассвеченный вечерними огнями рефрижератор. Один борт приемки был свободен, значит, можно сразу становиться под сдачу. Сейнер, сбавив ход, шел прямо к приемке.
— Все, хватит масалить,