Читать интересную книгу Новый Мир ( № 6 2009) - Новый Мир Новый Мир

Мог ли Быков избежать упреков в пристрастном препарировании стихотворений? Ну, например, если ему надо доказать ветхозаветную непримиримость Галича, так он может и передернуть, трактуя знаменитые строки:

«„А бойтесь единственно только того, кто скажет: ‘Я знаю, как надо‘” прямо противоположно их истинному смыслу: получается, никому больше этого знать нельзя — а ты знаешь? Получается так. И это весьма характерно все для того же иудейского дискурса: несогласие с любыми чужими вертикалями — ради укрепления своей, невидимой, тайной, но оттого не менее прочной». Да нет же, как ни крути — строки в антисталинском стихотворении Галича значат ровно то, что они значат: бойтесь вождей, превращающих вас в стадо, не идите за ними, оставайтесь личностью: «А бояться-то надо только того, / Кто скажет: „Я знаю, как надо!” / Гоните его! Не верьте ему! / Он врет! Он не знает — как надо». Как вычитать в этом финале иудейский дискурс Галича — дескать, это сам поэт знает, как надо? Где это написано?

Разумеется, Быков мог бы все это сделать. И мы бы имели достойную и заурядную научную биографию вместо яркого, увлекательного, пристрастного, раздражающего и захватывающего повествования, побуждающего с ним спорить и соглашаться, опровергать, восхищаться и негодовать.

Русский Йейтс, или Опыт практического литературоведения

Русский Йейтс, или Опыт практического литературоведения

 

Г. М. Кружков. У. Б. Йейтс. Исследования и переводы. М., РГГУ, 2008, 671 стр.

 

Выход этой книги Григория Кружкова был достаточно предсказуем. Ожидаем теми из коллег по цеху, кто высоко ценит аналитический дар автора, обладающего драгоценной способностью: превращать литературоведческие штудии в увлекательное расследование, своего рода интеллектуальный детектив. Особое обаяние эссеистике Кружкова придает тот факт, что классиков мировой поэзии, попадающих под прицел его пера, автор, как правило, знает практически досконально. Можно сказать, изнутри. Ибо что есть поэтический перевод, как не попытка примерить на себя шкуру переводимого поэта? Сказанное, однако, представляет собой правило эмпирическое, имеющее отношение скорее к версификационной технике и эмоциональному механизму стихотворного текста. На этом пути переводящего могут подстерегать локальные неудачи либо локальные триумфы, но никогда — безоговорочный успех. Поскольку любой — даже самый успешный — перевод отдельного стихотворения (либо даже нескольких стихотворений) не способен укоренить в отечественной традиции образ чужого поэтического мира. В лучшем случае он лишь приоткрывает завесу над тайной, провоцируя (если это возможно) обращение к текстам на языке оригинала.

Ровно поэтому переводчик добросовестный с неизбежностью обречен сделать следующий шаг. В преамбуле к рецензируемому тому Кружков признается, что его первые эссе о Йейтсе «выросли из наблюдений переводчика»: «Художественный перевод неизбежно включает в себя исследовательскую работу: пристальное чтение, анализ, сопоставление текстов. Неудивительно, что занятие этим сугубо практиче­ским делом нередко доводит человека до писания статей, а то и целых книг».

Покойный Андрей Сергеев, помнится, обронил в одном из разговоров мысль, меня поразившую: о том, что механизм перевода классиков сродни по своей природе древнему ритуалу катабасиса — схождения в царство мертвых. Естественно, с последующим восхождением — попыткой вывести на свет душу ушедшего. Андрей Яковлевич был переводчиком великим; он хорошо знал, о чем говорил. Остановимся на прагматической составляющей сказанного. Речь о том, что полноценный поэтический перевод — помимо прочего — невозможен без попытки постичь первопричину, стихи породившую. Дело не столько в бытовом либо эмоциональном «соре», из которого, по слову Ахматовой, растут стихи, скорее — в попытке восстановить культурный и исторический контекст, современный дате написания. В этом смысле классическим примером «попадания в десятку» может служить перевод «Божественной комедии» Лозинского. Переводчик, действительно, подарил нам «русского Данте» — разошедшегося на цитаты, бессчетное количество раз аукающегося в отечественной поэзии. При этом читателю, взявшему в руки том «Божественной комедии», вовсе не обязательно совать нос в комментарии, утруждая себя подробностями флорентийских политических интриг. Гениальный текст существует «как бы» сам по себе: вне времени, его породившего. Однако для того, чтобы этот эффект был достигнут, переводчик обязан был пропитаться контекстом Италии времен Данте.

Нечто подобное пытается у нас на глазах проделать с великим Уильямом Батлером Йейтсом Григорий Кружков. Кружков — человек в профессиональном сообществе известный и уважаемый. Не только как переводчик — хотя корпус его переводов весьма обширен, — но и как замечательный оригинальный поэт. В свое время, составляя свой итоговый том «Гостья», вышедший в 2005 году в поэтической серии издательства «Время», он выстроил книгу как длящуюся перекличку между собственными стихотворениями и переводами из любимых авторов. Это было приглашение к увлекательной интеллектуальной игре: расслышать эхо единых тем и «вечных» образов в некоем общем пространстве поэзии. Пространстве, для которого не существует ни языковых барьеров, ни разделяющих столетий. Вероятно, это и есть пресловутая «на воздушных путях перекличка».

Я тогда писал о героине, давшей название книге стихов Кружкова: «Гостья — скорее всего все-таки Муза. <…> Это странная Муза — я не знаю ее имени. В руках у нее не лира и не двуствольная флейта — но зеркало. И заглянувший в это зеркало видит уже не себя, но бесконечную череду перекликающихся друг с другом поэтов. Он вовлекается в их игру и уже не может остановиться». Вот так, по счастью, не смог остановиться и Григорий Кружков — попытка проникнуть в поэтический мир любимых авторов привела к появлению замечательных книг его эссеистики: сначала «Ностальгии обелисков» (М., «Новое литературное обозрение», 2001), а теперь и тома, посвященного «русскому Йейтсу».

Внимательный читатель обнаружит в этой книге для себя не так уж много нового: эссе, посвященные параллелям между творчеством Йейтса и русскими поэтами Серебряного века, публиковались в выпущенном «Симпозиумом» увесистом томе «Роза и Башня» (1999), а исследование «Communio poetarum: Йейтс и русский неоромантизм», в основу которого положен текст докторской диссертации, защищенной в Колумбийском университете, — в уже упомянутой «Ностальгии обелисков». То же относится к сопровождающему теоретическую часть объемному корпусу переводов стихов и пьес Йейтса, бо2льшая часть которых была опубликована в двуязычном «Избранном» издательства «Радуга» (2001). Читателя, впрочем, ждет и ряд приятных открытий, в числе которых — перевод пьесы «Графиня Кэтлин».

К слову: судьба этой пьесы, привлекшей некогда внимание Николая Гумилева, ранее послужила материалом для включенного в том увлекательного кружковского эссе-расследования.

Замечательны — и по информативности, и по любовному отношению к материалу — открывающие том жизнеописание великого ирландца и очерк, посвященный «предыстории знакомства» — первым переводам Йейтса на русский язык. Но главная ценность изданной Кружковым книги в ином: собранные под одной обложкой, эссе и переводы обретают некое новое качество. Это действительно честная попытка дать нам «русского Йейтса». И попытка, на мой вкус, удавшаяся.

Говоря о книге Григория Кружкова, я сознательно устраняюсь от обсуждения конкретных переводов. Во-первых, я — сам будучи тварью переводящей — с неизбежностью пристрастен, а значит — не имею морального права судить труд своего товарища. Во-вторых, удачи и неудачи бывают у каждого. Значение труда Кружкова в ином: для человека, прочитавшего эту книгу, Йейтс перестает быть звуком пустым. Перестает быть чудаковатым мистиком, сочиняющим, укрывшись в декоративной Башне, нечто о призрачных ирландских духах и фольклорных героях с неудобозапоминаемыми именами. Он становится человеком из плоти и крови. Становится поэтом, которого надобно читать не только потому, что это классик, получивший некогда Нобеля, не знать которого как-то неловко, — но просто для удовольствия.

Нечто подобное произошло не так давно с У. Х. Оденом. Вспомним, что до двух блистательных эссе Бродского об Одене тот пребывал практически вне нашего культурного сознания — хотя ряд замечательных переводов из Одена (Андрея Сергеева, Асара Эппеля, Павла Грушко) уже был в России опубликован. Полагаю, любовного и скрупулезного введения в свой поэтический мир, подобного тому, который подарил Йейтсу Григорий Кружков, ожидают еще многие непрочитанные классики. Ближайший пример — достаточно переведенный и изданный за последнее время Эзра Паунд, который тем не менее продолжает оставаться поэтом для немногих посвященных.