Читать интересную книгу Рыцарь Бодуэн и его семья - Антон Дубинин

— Ладно, Бадуис, благослови вас Бог, — удивил эн Юк из Тулузы, завзятый катар (Бодуэну как командиру всегда было плевать, кто катар, а кто католик, лишь бы дрались хорошо, но благословения он не ожидал. Да и не хотел он, проклятье, катарского благословения! И как же глупо его имя звучит по-провансальски. За столько лет не отучился удивляться.)

— Думаю, ему можно доверять.

— Переговоров могло бы и не быть, — усмехнулся Бодуэн углом рта. — Он мог нас просто раздавить, мессены, безо всяких переговоров. Так что потерять мы ничего не потеряем. Потому что нечего.

Самая длинная речь, какую слышал за пять лет от командира его унылый гарнизон. Тоже вам удивление напоследок. Сейчас Бодуэн уйдет, а они — он знал это ясно, как уже совершившееся — пойдут и напьются все до одного. Не до такой степени, чтобы последний разум потерять, но изрядно. И их можно понять. Всех тут можно понять. Особенно графа Раймона.

Бодуэн некстати подумал, что жаль — нет нигде распятия, он бы перекрестился на дорогу, давно он этого не делал — жаль. Ну что же, значит, так.

И пошел — один. Так по уговору — его ждали одного.

Хоть посмотрю, что за чудище их хваленый Монфор, сказал себе Бодуэн, выходя за палисад. Он слегка улыбался краями губ — смешно было собственного страха, лихорадочного возбуждения. Как невеста перед первой брачной ночью. Или рутьер перед казнью… Или как он сам же, Бодуэн, пятнадцать лет назад, когда он впервые от французского двора прибыл в Лангедок… в свой Лангедок, к своему брату. Девять замков за две недели, четыре сдались без боя — это вам не драки с арагонцами и не междоусобицы в Провансе. Это что-то вроде апокалиптической саранчи, все опустошающей на своем пути… А денек неплохой, синий, зеленый такой, и жаркий, но с ветерком. Интересно, каково помирать в такой денек.

Гонец графа Шалонского, тот, что выкликал Бодуэна от лица Монфора, поджидал его по другую сторону рва. Ров был наполовину засыпан фашинником, кое-где дымился — там, где осажденные поджигали все это дело смолой и горящей паклей. Не сказать, чтобы герольд был свеженький — злосчастный Бодуэн выглядел раз в десять посвежее, и не таким усталым. Он, конечно, тоже вымотался, сегодня с самого рассвета бегал по стенам, стрелял, лил смолу и швырял огонь на фашинник во рву, пытался привести в состояние пригодности единственный камнемет в Монферране (и не смог), дважды готовился умирать… Только это и отличало его от осаждающих — страх. В повадке гонца, изрядно потрепанного двухнедельным весьма активным походом, с грязной кромкой по шее там, где ее не прикрывал шлем, — во всем этом сержанте виднелась только веселая наглость — «видали мы таких» — и насмешка. Ишь ты, братец знаменитого графа, бельма на глазу, ненавистного Раймона. Или Бодуэну только кажется везде, что над ним смеются?

В шатре Монфора жарко: поставили его как навес от жары, а он превратился в настоящее пекло. Потому что красный. На жаре надо белым шатром обзаводиться; посоветовать, что ли, Монфору купить белый шатер? Теперь-то ему, виконту Каркассонскому, есть на что купить белого шелка, не то что раньше… Что за глупые мысли в голову лезут. А этот, значит, похожий на медведя, положивший перед собою на столешницу две тяжелые руки в густых рыжих волосках даже на пальцах — и есть Монфор. Ладно. Знаете, чего Монфор не увидит? Он не увидит страха Бодуэна Тулузского, брата тулузского графа.

Бодуэн сел, не дожидаясь приглашения. По лбу Монфора ползли полоски пота. Помолчали — чего тут говорить? Все и так понятно. Монфор будет предлагать сдать замок в обмен на оммаж. Бодуэн сколько-то пококетничает и согласится, если Монфор сохранит жизнь гарнизону. Тот, наверное, сохранит — хотя не факт, что всем. Почему бы нет. На условиях оммажа, конечно. И перехода в католическую веру… впрочем, это касается только еретического священства, а такие, как Юк де Брейль или Рыжий Понс, при виде Монфора сразу делаются католиками. Ненадолго, правда. Но зато очень истовыми. Как все скучно, Господи Иисусе, и главное — как все позорно.

Монфор поднял глаза — светлые, словно выгоревшие. Красавцем Монфора не назовешь, но сила в нем есть. И умение заполнять собой пространство. Монфор приоткрыл рот, как будто для усмешки, долго вглядываясь Бодуэну в глаза. Тот умудрился не опустить взгляд — чего уж тут. Оба рыцари, оба равные. Оба отлично понимают — с первого взгляда — что за фрукт другой из них. У Бодуэна с Монфором точно было одно общее свойство — как один, так и другой не умели улыбаться.

Монфор сказал совсем не то, чего ожидал от него Бодуэн. Нет — совсем не то, выставляя на стол помятый металлический кувшин и два кубка.

— Вы где в Иль-де-Франсе жили, Бодуэн? При дворе?

Брат тулузского графа так опешил, что в глазах его — карих, как и у Раймона, совершенно провансальских глазах, все это отмечали — мелькнула растерянность. Взял предложенный кубок, вылил в рот содержимое (отравит, как молодого Тренкавеля в темнице, мелькнула глупая мысль. На самом деле Бодуэн никогда не верил байкам про отравление бедного виконта Каркассонского — смерть Раймона-Роже можно было при желании подстроить куда проще и быстрее, да так, чтобы не вызвать ни малейших толков. Чего только народ с горя не придумает — лишь бы не признавать, что сеньор их помер от отчаяния и бессилия, а даже не от плохой кормежки в подвале собственного замка.) Как хорошо — холодное вино в этой жуткой палатке, где потолок сочится жаром! Главное только не захмелеть, главное — соображать и выглядеть так, будто от тебя что-то зависит. Не для Монфора (он не дурак, понимает, как все на самом деле) — для себя.

— При дворе, да.

— Тогда, считай, мы были соседями.

Французский Бодуэна — чистый, чище даже, чем провансальский: все-таки первый язык, тот, на котором говорил с самого детства, и вплоть до тридцати лет. А приятно, можно сказать, поговорить по-французски после того, как пятнадцать лет без перерыва коверкаешь себе язык романским наречием!

Раз уж Монфор говорит таким тоном — будто и в самом деле с соседом-бароном в Монфор-де-ль-Амори, ладно, мы и так можем.

— Вроде того, мессир Симон, вроде того.

— Так скажите мне, сир, — Монфор одним глотком выпил свое вино и налил еще, плотно обхватив горлышко кувшина медвежьей широченной лапой. — Объясните мне, барон, зачем вам это нужно? Зачем вы с этим связались?

Бодуэн, чувствуя по спине липкий холодок — холодок неожиданного унижения — сузил глаза до щелочек. Не может быть. Что за нелепость — он сидит в одной палатке с Монфором, с Симоном де Монфором, явившимся его осаждать, сидит за кубочком вина и обсуждает во всех подробностях главное сомнение своей жизни — зачем он здесь, кому он нужен здесь?

Наверняка тот имеет в виду нечто другое. Что угодно еще. Не надо было пить, если с утра не жрамши — сразу в голову ударяет.

— С чем это? Смею напомнить, я осады не затевал. Я… Мы с гарнизоном, понимаете ли, просто охраняли замок Монферран.

— Дурной замок, — просто сказал Монфор, не давая собеседнику времени возразить. Да и возразить было нечего — замок в самом деле дурной, слабо укрепленный, дыра дырой. Поэтому Бодуэн просто выпил, хотя только что твердо решил больше не пить. Привычный мир почему-то вздумал покатиться ко всем чертям — может, так оно и лучше, не особенно и хорош он был, привычный мир.

— Так скажите мне все-таки, — Монфор прямо и честно посмотрел ему в глаза и встретил такой же честный, ужасно усталый взгляд. — Зачем это вам? Христа ради, не притворяйтесь, что не поняли. Я не желаю вас унизить (если бы желал — давно бы уже унизил, подумал Бодуэн, не отводя усталых глаз, поэтому ничего, продолжай. Мне ведь, можно сказать, интересно. Зачем ты тут беседуешь со мной по душам вместо того, чтобы просто убить — может, я тебе нужен? В таком случае это даже лестно. Давно я не бывал кому-нибудь нужен в этих землях.)

— Зачем — что?

Монфор сделал широкий жест, указующий сразу на все — на Монферран, унылой шишкой из серого камня торчавший среди неуместно веселенькой зелени, на свое десятитысячное войско, толстым кольцом расположившееся вкруг, на заскорузлую от масла и проступившего пота кольчугу, которую Бодуэн не стал снимать перед выходом на переговоры… И еще каким-то странным образом он указывал своим жестом на графа Раймона.

— Это — все. Дурной замок Монферран, в котором вы, брат графа, сидите на положении простого коменданта. Шайка рутьеров, называемая вашим гарнизоном. Насколько мне известно, у вас в Тулузене нет своего фьефа. У вас, сына Раймона Пятого.

— Есть. Лотрек.

— А, Лотрек. Замок вашей жены. Понятно.

И в самом деле, понятно. Давно — да что там, никогда — Бодуэн не разговаривал ни с кем так откровенно, даже если учесть, что главный разговор велся не словами.

«Вы видите, Бодуэн, что я вижу правду. У вас нет своей земли — только жалкий фьеф, доставшийся в наследство от жены. Вы — сын графа Тулузского и принцессы французской, вы — кузен французского короля, но кто здесь об этом помнит — здесь, в Монферране, в этой anus mundi[27], по-латински говоря? Из своего у вас есть только гордость, добрая франкская гордость, которая заставляет делать вид, что вы живете по своему желанию, получаете ровно то, чего хотите, что все идет удобным для вас образом. Что вы на коне. Ваш брат, Раймон, которому вы почему-то служите так, как отказался бы и последний вассал с малейшей толикой гордости, — ваш граф, ваш старший брат, не ставит вас ни в обол. А вслед за ним так же поступает и весь его народ, повторяющий движения его души, как меч — движения руки. Вы же помните, Бодуэн, как они смотрели на вас — еще в первый раз, пятнадцать лет назад, когда вы долго искали брата по горящему междоусобицами Провансу. Любой крохотный паж смотрел вам в лицо, и читалось в нем, как в раскрытой книге — «Брат Раймона. Ну, почти такой же. Только — хуже». Вы видите — вы же не слепой — в этой земле самое большое, чем вы можете быть, это брат Раймона. А кто вы на самом деле, Бодуэн? Кто вы такой? В самом деле, на коне ли вы? Были ли вы на коне хоть один раз за эти пятнадцать лет? И последний вопрос, друг мой: зачем вам все это нужно?»