Читать интересную книгу Рыцарь Бодуэн и его семья - Антон Дубинин

Лицо его было поднято вверх — от вида этого самого лица я и едва не свалился, рискуя свернуть себе шею. Я и так весь вывернулся, чтобы лучше видеть молящегося; острый кол впился мне в бедро, а я сидел на заборе, открыв рот, и не знал, что делать — то ли замереть, то ли спрыгнуть куда попало?

Небо еще оставалось светлым, несмотря на тень частокола, лежавшую на пепелище: и лицо белого человека я различил ясно — страшно худое, почти истощенное, впалые щеки все в потеках блестящих слез.

Капюшон откинут, и видна широкая тонзура и венец спутанных светлых волос вокруг нее. Неопрятная борода — то ли борода, то ли просто небритость — и проговаривающий молитвы большой дрожащий рот. Тихо проговаривающий, я и шепота не слышал — услышишь тут, в таком гуле! Глаза… Не знаю, какие. Полуприкрытые.

Но Бог бы с ним, с этим описанием. Я все равно не смогу передать того, что так испугало меня — но не адским телесным страхом, как нынешние крики смерти, и не простым людским предчувствием опасности, одолевавшим меня при взгляде на господина епископа Фулькона. Нет — я перепугался самым своим нутром, увидев человека, который говорит с Богом. Именно так, по моему внутреннему убеждению — до сего момента не существовавшему — и должен был выглядеть настоящий святой, апостол Андрей, или диакон Кириак, или другой кто из исповедников и мучеников.

Был он в белом каком-то подряснике и стихаре, как носят каноники, и подол одежды начинал уже дымиться — этот сумасшедший клирик молился коленями на горячей золе, но, похоже, не чувствовал жара. Воздетые руки его, наполовину открывшись из опавших рукавов, были протянуты к его Богу — нашему Богу — в таком напряжении обладания, будто стремились что-то удержать — что-то, что полагал на него Отвечающий Сверху. То ли безумную тяжесть, то ли наоборот — легчайшее, нежнейшее сокровище, которое страшно повредить неверным движением малейшей мышцы.

«Кто, кто это, о матерь Божия, кто это таков?»

Я думал, что говорю только в своей голове — но юноша, сидевший рядом — тот, что смеялся надо мною, а потом помог мне — ответил, и я понял, что бормочу вслух.

— Ты не узнал его разве? Это святой человек, проповедник, он уже сколько лет по всему краю ходит. Не смотри, что он такой оборванный — он настоящий священник, раньше даже каноником был, пока не вдарился в апостольскую нищую проповедь. Все бы сказали — сумасшедший, да только он настоящий святой, без дурачков, я слышал — он и чудеса творит; его даже епископ Фулькон за святого считает, и граф Монфор — все с ним носятся, только никто не слушает.

— Но почему он тут, что он тут делает, что он…

— Да ясно что делает — молится, с Богом говорит и ничего вообще, кроме Бога, сей момент не слышит, не разумеет. Вот если бы, не приведи Бог, кинуть в него сейчас камнем или палкой какой — он бы и не заметил. А палка бы развернулась и кидальщику засветила бы, не иначе как, в глаз! Потому что нечего кидаться в святого человека. Я ровно такой случай про него слышал. Он сюда как раз пришел, когда еретиков выводить начали…

— Откуда?

— Откуда выводить или откуда пришел?

Откуда пришел, пролепетал я, все глядя на белого священника среди черных костей. Подол рясы его и в самом деле начал тлеть; по нему побежали черные змейки горения. Должно быть, он стоял на земле уже голыми коленями — и все равно ничего не замечал!

Откуда пришел — да Бог его знает, откуда он всегда приходит. С дороги. И я слышал — что ж ты ничего не знаешь, ушами-то все прохлопал, парень? — что он отговорил наших казнить одного еретика. Этого, говорит, оставьте ради Христа, он станет добрым и святым, хотя и нескоро!

— И они оставили? — я спрашивал, с трудом разумея ответы. Правда, позже оказалось, что все слова нового знакомца запечатлелись у меня в памяти с совершенной точностью, и я могу их восстановить и как бы выслушать еще раз, размышляя над ними.

Граф Монфор его иногда слушает, он же святой, этот брат Доминик, — отвечал мне простоватый мой товарищ. И даже господин легат сделал, как брат Доминик сказал. Хоть господин легат даже графу приказывает, а этот святой блаженненький за душой ни гроша не держит. Еретика так прямо и отпустили. Молодой был, не старше меня. Я сам не видел, но другие говорили — он за своих цеплялся, плакал всячески, а потом его оттащили за ворота и при всех выпустили наружу, иди, мол, гадина черная, куда хочешь. Он и пошел. Как ни люби ты свою ересь, а когда тебе в лицо жизнь покажут — сразу за нее уцепишься и отказаться уже не сможешь, ясное дело…

Я же все смотрел на тлеющую рясу белого священника. Не такой уж он и белый оказывался по рассмотрении — одежда местами перемазана в копоти, руки и лицо — смуглые, под солнцем обгоревшие. Святой?.. Поднимись же ты, ради Бога, поднимитесь, отче, на вас же одежда горит!.. И тут он неожиданно чуть повернул голову, поднимая веки и встречаясь со мной глазами, как будто услышал мой нерешительный зов. Удивительно ярким и острым взглядом, как будто в самую середину мою заглядывая, он долго-долго глядел на меня, так что я обводил языком губы, почему-то загораясь ушами и щеками от стыда. Из глаз священника, не мешая ему при этом смотреть, текли и падали вниз настоящие слезы — такие же обильные, как у человека, потерявшего свою единственную любовь, погребающего своего обожаемого брата… Губы его горестно кривились. Я ничего на свете не понимал, но тоже заплакал — и на этот раз уже об Адемаре, о моем Адемаре, который погубил свою душу так просто и безвозвратно, и почему-то о моей матери, прелюбодейке, умершей во грехе, и о брате, с дьявольской радостью резавшем людям уши, и о самом себе.

Что вечерня тем временем кончилась — я понял только потому, что люди в проходе раздались, пропуская за частокол кого-то очень важного.

«Где он», «Вот он», «Отче, отче, но зачем же», «Ах Боже мой, Иисус и Мария, и святой Иосиф, брат Доминик, вы же сгорите весь!»

Идемте, друг мой, идемте, не должно вам здесь быть, отче, приговаривал потрясающим по нежности и спокойствию голосом — то ли мне показалось, то ли это в самом деле был епископ Фулькон? Сразу несколько монахов с разных сторон поднимали коленопреклоненного, и он повиновался, просто и кротко отвечая им почти неслышные слова — «Да, отец мой», и еще что-то, я так хотел расслышать его голос! Но тут меня снизу потянули за ногу, и я, чтобы не свалиться, был вынужден исхитриться и спрыгнуть — едва ли не на шею рыцарю Пьеру, стоявшему рядом с моим братом и еще несколькими мужчинами. «Ишь ты, бедный больной! Значит, с нами вместе ходить ты больной, а как по насестам лазить — уже здоровый? Ты небось с самого начала тут болтался, лгунишка несчастный, и еретиков тоже успел посмотреть?» Я хотел объяснить, что взаправду болен, что ни за что бы сам не залез на частокол, если бы мне не помогли. Но парень, который сидел рядом со мной на заборе, уже куда-то подевался — может быть, даже давно, а я и не заметил.

В последующие дни я очень хотел снова увидеть этого белого священника, отца Доминика. Сам не знаю, зачем он мне так понадобился. Может быть, я просто впервые увидел человека, похожего на святого, и желал получить ответ на свой вопрос — что же мне делать? Куда девать свои смехотворные тезисы «да и нет», и о чем плакать можно и должно, а о чем — смертный грех? И… что мне делать с моим отцом?..

Я не уверен, что встреть я отца — или, как его все называли, брата — Доминика — осмелился бы с ним поговорить, да еще и о таких важных вещах. Под взглядом его потрясающих глаз я уже однажды проглотил язык — хотя и сообщить-то собирался весть простейшую: смотрите, мол, у вас горит ряса. А может быть, наоборот — я смог бы сказать все, как есть, как говорят на исповеди, и вся моя жизнь после его слов — каких бы то ни было — перевернулась бы и сгорела, и началась бы сначала, ставши иной. Бог весть. Но мне тогда так и не удалось с ним повстречаться.

Что же поделаешь. На второй, что ли, день моих шатаний в город и из города брат наконец спросил, чего или кого я хочу найти. Я признался, что ищу отца Доминика, проповедника — почти уверенный, что брат не знает этого имени. Все дни отдыха Эд проводил, беспробудно пьянствуя с Пьером и Лораном, и прерываясь только для мессы и сна. Но Эд понимающе кивнул: а, этого, апостола в рванине? Опоздал ты, братец, он в ту же ночь ушедши. Куда? А кто его, святого, знает. Он же не живет с войсками, как, к примеру, господин легат, а расхаживает туда-сюда по всему Лангедоку — о нем тут слышали еще до того, как франкское войско с войной в первый раз пришло. Проповедует он. Еретикам и проповедует. Все на что-то надеется. А на что тут надеяться — как будто не понятно уже, за столько-то лет, что за люди эти еретики! С ними ничего не поделаешь, их можно только жечь.

Только жечь…

А куда ж на этот раз мог пойти проповедник отец Доминик, продолжал допытываться я. Да что ты ко мне прицепился, как репей, отвечал брат; откуда я знаю? Он ходит туда-сюда, куда его Бог посылает, или куда ему в голову взбредет. Может, в Тулузу двинулся — там теперь пастыря нет, в отлученном городе-то, даже Белое Братство с Фульконом во главе оттуда свалило, кругом сплошные еретики, проповеднику самое раздолье.