отойти вам некуда. Если кто-то вздумает к нам присоединиться, взойти на мост незамеченным он тоже не сможет. А если вы все же лжете и припасли кинжал, то учтите: у меня неплохие инстинкты. Я успею ухватиться за край вашей рясы и утащить вас за собой вот в эту гниль, — палец оружейника указал на черную воду.
Монах не сдержался:
— Я начинаю понимать, почему все эти месяцы вы были так неуловимы. Право, кем бы вы стали, будучи зрячим!
— Простым деревенским лодочником, — отрезал Гамальяно сухо и зло. — Какая скука, верно? Но слепота развила мои таланты, и я смог стать подающим надежды вором и удачливым убийцей. И все благодаря вам. А теперь, когда мы познакомились покороче, я слушаю вас, святой отец.
Руджеро вдохнул. Он знал каждое слово этого разговора. Он готовился к нему много дней. Но сейчас, стоя перед этим слепым ощетиненным парнем, чувствовал, что его фразы будут не убедительней воскресной проповеди. Стиснув ладонью влажное дерево перил, монах начал:
— Я не святой отец, Джузеппе. Я лжец и еретик. Я посвятил католической вере всю жизнь, ни дня не служа ей душою.
Доминиканец сделал паузу, медленно облизывая губы. Он никогда и ни перед кем не произносил этих слов. Даже перед Лазарией. А Гамальяно только слегка приподнял брови:
— Сильно сказано, отец Руджеро. Только вы не о том толкуете. Я во всей этой галиматье не силен. Расскажите что-нибудь попроще.
Доминиканец помолчал.
— Что ж, — ровно проговорил он, — я еще и убийца. Я обрек на смерть немало людей. В том числе ваших родителей. По моему приказу должны были погибнуть и вы. Но сложилось иначе. А посему и слепота ваша — моя вина.
Гамальяно молчал, и монах видел, что он пытается привычно ухмыльнуться, но губы болезненно кривятся на застывшем лице.
— Ух ты… Только вы опоздали, святой отец, — процедил он, — ко мне уже приходил на исповедь ваш подручный, брат Ачиль. Не обессудьте, отпустить вам грехи я не умею. Но я могу ответить искренностью на искренность, чтобы вам не было обидно. Вы, должно быть, уже знаете о смерти вашего подмастерья? Так вот, его убил я. Я сломал ему шею к чертовой матери, и пусть этот мост сейчас же вспыхнет адским пламенем, если я хоть миг жалел об этом.
— Я знал, что брату Ачилю однажды не избежать подобной участи. Его… методы и меня повергали в ужас. Собственно, из-за них я и избрал его своим ближайшим доверенным лицом. Брат Ачиль делал за меня то, на что мне не хватило бы духу.
На лице Джузеппе на миг отразилась растерянность, и юноша скрестил на груди руки.
— Во что вы играете со мной? — резко спросил он, оставляя глумливый тон. — Зачем это сдирание струпьев? Говорите по существу, что вам нужно?
Монах добела сжал пальцы, и лицо его побледнело от волнения.
— Я не играю с вами, Джузеппе, — негромко сказал он. И после паузы продолжил: — Несмотря на ваши попытки насмешничать, вы правы. Я исповедуюсь вам. Я впервые в жизни исповедуюсь по-настоящему. Я всегда знал, что хотят услышать на исповеди отцы-настоятели, и мне не было равных во вдохновенном пустословии. Мне нужна была репутация, и я строил ее по камню, по бревну. Но с вами я честен, Джузеппе. Потому что от вас… от вас мне нужно прощение.
Гамальяно застыл, будто в лицо ему плеснули ледяной водой. И вдруг расхохотался бесшабашным мальчишеским смехом:
— Вам нужно прощение? Черт, отец Руджеро, вы меня совсем запутали. Вы сами сказали, что собираетесь быть честным. Так скажите же честно, что вам отчаянно нужна Треть того самого Наследия моих легендарных пращуров. Но в первый раз грязную работу делал ваш мастак. А сегодня вам придется делать ее самому, и вы, похоже, трусите. — Это слово прозвучало с такой снисходительной жалостью, что доминиканец дернулся, как от пощечины. — Не бойтесь, отец. Это совсем не страшно, ей-богу. Вы и без моего прощения скоро утешитесь.
Руджеро смотрел в смеющееся лицо. Неподвижные провалы темных глаз, гримаса тоски и страха, перечеркнутая фальшивым оскалом. Он однажды видел такое лицо. На публичной казни в Риме. Приговоренный тогда пел в лицо судьям похабные куплеты, а в глазах застыл такой же тоскливый и злобный страх.
— Нет, Джузеппе, — проговорил он, — мне не нужна Треть. Наследие принадлежит вам по праву. А вашего прощения я жажду, потому что вы… вы — тот самый, кого я ждал последние двадцать лет.
* * *
Годелот остановился у дверей и вскинул голову, пытаясь прочесть название на потемневшей доске, едва различимой в тусклом свете фонаря. Прикинул, который теперь час. Он слышал, как пробило половину десятого. Только когда это было?
За последние часы он расспросил не менее полусотни человек, побывал в четырех тратториях, свел знакомство с множеством оружейников, но нигде не нашел ни следа друга. Шотландец знал: Пеппо наверняка сделал все, чтоб найти его было непросто. Поэтому он расспрашивал исподволь, придумывал десятки небылиц, не скупясь, платил слугам в надежде разыскать мальчонку с площади Мадонны дель’Орто, угощал вином словоохотливых вояк, флиртовал с торговками. Но улицы налились вечерней мглой, а Годелот и на шаг не приблизился к своей цели.
До ночного караула оставалось не больше двух часов. Солдату надлежало вернуться в особняк, но ему было не до устава… «Шлем и гарда». Пятая по счету траттория. Неужели и здесь он ничего не узнает?..
В питейной было многолюдно. Шотландец, не оглядываясь по сторонам, прошагал прямо к стойке, за которой хмуро восседал дородный кабатчик.
— Будьте здравы, сударь! — Юноша бросил на стойку медяк. — Слуга из вашей траттории вчера доставил записку от одного из постояльцев для моего однополчанина. Но тот в отъезде, а дело срочное. Посему мне нужно поговорить с вашим слугой. Благоволите позвать.
Хозяин равнодушно сгреб монету и зычно гаркнул:
— Алонсо! Поди сюда!
Годелот мрачно воззрился на низкую дверь кухни, уже ожидая очередного неопрятного типа, что будет угодливо хлопать глазами и не скажет ни слова по существу. Но дверь приоткрылась, выпуская печной чад и черноволосого мальчугана с опухшими от слез глазами. Это был он, малыш с площади, с таким огоньком подыгрывавший шотландцу в его фарсе.
Увидев военного, Алонсо суетливо отер глаза и засеменил ему навстречу, а лицо его просветлело. Годелот сухо отрезал:
— Пойдем-ка, приятель, потолкуем.
Отведя малыша в угол залы, шотландец сел напротив, а Алонсо, не дожидаясь вопросов, подался вперед:
— Вы Лотте, верно? Ой… Ну, Годелот. Не осерчайте, я так… сдуру ляпнул. А Риччо где? Он