дерева лови и падают наземь багряными пятнами. Затем меркнут. Долгое время стояла засушливая погода: земля растрескалась и все растения съежились и завяли. Лишь изредка по утрам веет прохладный ветер. В апреле и мае всегда так.
Из дома вышла Малини и стала поливать цветочные грядки. Всякий раз, опорожнив лейку, она, глядя себе под ноги, шла через двор к колодцу, а то поставит лейку на землю и смотрит куда-то вдаль. И лицо ее тогда озабоченно и угрюмо. Еще вчера за ужином я заметил, что она чем-то обеспокоена. Меня она избегает. Если у нее бывают секреты, делится она ими только с Суманавати. Поэтому я даже не стал спрашивать ее, в чем дело.
Перед тем как лечь спать, я закурил биди и уселся на веранде. Нималь еще не вернулся домой, а Хиччи Махаттая и Сарат спят крепким сном. Я слышу, как Суманавати из кухни зовет: «Черныш! Черныш!» — видно, хочет покормить пса на ночь. Малини, словно ищет что-то, бродит по всему дому. Несколько раз подходит к двери, ведущей на веранду, и выглядывает наружу. Наконец она приближается ко мне — так тихо, что я даже вздрагиваю от неожиданности, услышав ее голос совсем рядом.
— Папа! Мама тебе ничего не говорила?
— А что она должна была мне сказать? — отвечаю я вопросом на вопрос, хотя и догадываюсь, куда она клонит.
Малини молча грызет ногти. На ее лице — по-детски растерянное выражение: видимо, не знает, с чего начать. Я прихожу ей на помощь:
— Я слышал, Малини, что ты нашла себе жениха. Он работает в Нарахэнпита. Если он тебе по душе, не возражаем. Только бы у тебя с ним жизнь заладилась.
Малини просветлела и тут же оживленно затараторила:
— У него нет отца, папа. Только мать. Родом он из деревни около Ратнапуры. Работает клерком в Цейлонской автобусной компании.
Я молча слушал.
— Папа, я пригласила его к нам.
— Очень хорошо. Давно надо было это сделать.
— Только у меня одна просьба, папа. Пусть в этот день Хиччи Махаттая посидит у себя в комнате. Я уже и матери об этом сказала. Ведь мой жених придет к нам в дом впервые. Я ему после скажу, что у меня брат — калека.
Словно кто-то залепил мне звонкую пощечину. Я видел, как шевелятся губы Малини — она продолжала что-то говорить, — но ничего не слышал. Глядел в одну точку перед собой и молчал. Так и не проронив ни слова, я спустился с веранды во двор, думая о том, что и Хиччи Махаттая, и Малини, и Нималь, и Сарат — все мне одинаково дороги. Все мои дети, моя плоть и кровь. Пусть Хиччи Махаттая — калека, но ведь он же человек! Как можно стыдиться своего брата, который и без того обижен судьбой! Вот у меня с каждым годом все больше морщин, расширяется плешь. Может быть, наступит день, когда Малини постесняется признаться, что я ее отец? Я вспомнил, как однажды провожал Малини в школу, а она остановилась вдали от ворот и сказала:
— Папа, не ходи дальше. У тебя такие старые брюки и рубашка.
Но одно дело — слова несмышленой девочки, а другое — слова взрослой девушки. Однако я не был зол на Малини. Только был ужасно огорчен.
5
Несколько дней подряд Суманавати жаловалась, что у нее озноб, а вчера резко подскочила температура. Когда я утром зашел на кухню, где она месила тесто, то увидел: она вся раскраснелась. Положив ей ладонь на лоб, я почувствовал, что у нее сильный жар, и велел ей лечь в постель, но она заартачилась: «Мне же вас всех покормить надо. Как же я могу валяться в постели?» Обычная история. Как бы плохо ей ни было, никогда не ляжет в постель. Мне пришлось отобрать у нее миску с тестом. Затем я сбегал в лавку и купил хлеба и бананов. На работу я в этот день не пошел, принес жене лекарство, а потом встал к плите.
Часто в детстве, возвратясь из школы, я, вместо того чтобы играть со своими сверстниками, отправлялся на кухню. Мать давала мне пробовать оду, которую готовила, и спрашивала, достаточно ли соли. Иногда поручала смотреть за горшком с рисом, а сама занималось каким-нибудь делом. Вместе с матерью я ходил к колодцу за водой, собирал сухие пальмовые листья и хворост. «Тебе нужно было родиться не мальчиком, а девочкой», — шутила иногда мать. И теперь каждый раз, когда Суманавати болеет, я берусь за стряпню. В этот раз прошло около месяца, прежде чем Суманавати поправилась.
Тем временем подошел день, назначенный для первого визита жениха Малини. Накануне я сходил в магазин и купил торт, пачку печенья, орандж барли[15] и пачку сигарет «Три розы». Принимали молодого человека Малини и Суманавати, которой по этому случаю Малини дала одно из своих сари. Я с Хиччи Махаттаей укрылся на кухне. До нас доносились обрывки болтовни Малини — она уговаривала гостя не стесняться, отведать еще торта — и ее веселый смех. Хиччи Махаттая вырезал цветы, а я помогал ему, придерживая бумагу, пока он орудовал ножницами, собирал обрезки и складывал их в одно место. Я сидел на пороге, чтобы он не выехал наружу на своей тележке. Что ждет беднягу, если даже родные его чураются? Где он найдет себе приют, когда у него не станет ни отца, ни матери? Кто накормит и напоит его? Мысли шли самые невеселые. Слезы защипали мне веки, и я порывисто притянул к себе Хиччи Махаттаю.
— Ты плачешь, папа?
Хиччи Махаттая с удивлением и испугом смотрел на меня. Я изо всех сил старался сдержаться, но ничего не получалось — плечи продолжали вздрагивать, я судорожно всхлипывал. Мать была права — лучше бы мне родиться девочкой. Еще когда я был ребенком, стоило кому-нибудь погрозить мне пальцем, как я в слезы. Такой же я и теперь. Я поднялся и походил немного перед кухней. Хорошо еще, что никто, кроме Хиччи Махаттаи, не видит, что я распустил нюни, как баба. К тому времени, как Малини пришла сказать, что ее жених уходит, я уже успокоился.
— Мне сегодня немного нездоровится, поэтому я не мог выйти к вам раньше, — проговорил я с жалким подобием улыбки.
— Что с вами? — вежливо осведомился молодой человек.
— Приступ ревматизма.
— Выпейте лекарственного отвара — и сразу как рукой снимет. В этом деле я немного понимаю. В нашей деревне — лучшие врачи, практикующие национальную медицину… До свидания, — добавил он, помолчав, и спустился с веранды.
— Будет время, заходите к нам снова. Теперь