В газетах, в сообщениях с фронта теперь мелькали названия взятых нами иностранных городов, деревенские школьники искали на карте Европы Бухарест и Будапешт. Было ясно, что враг отступает, прогибается, но война все длилась и не кончалась. Наконец этот долгожданный день наступил. Председатель колхоза Тихон распорядился, чтобы в каждый дом было выдано зерно и чтобы все варили пиво. Через несколько дней пиво было готово, его слили в большие посудины, и начался праздник Победы. Все собрались у председателя. Пили пиво, пели, поминали и тех, на кого пришли похоронки, и тех, кто пропал без вести. Бабушка и тетя Нюра сидели среди почетных гостей за столом, а наши три сестренки вместе с другими ребятами наблюдали за происходящим с полатей.
Праздник прошел, оставив у всех в душе след радости и торжества. Пахота, сев, огородные работы продолжались как обычно, сменяя друг друга. Возвращались солдаты. Сестренки Соловьевы и Анна Кирилловна с нетерпением ждали своего папку и дорогого Васю, а он все не ехал. Приехал Василий Матвеевич уже в сорок шестом, в конце лета. В Григоркове он долго не задержался и вскоре забрал свою семью в райцентр, где получил какую-то должность в районной администрации.
Осталась Анна Васильевна одна-одинешенька. Мы с мамой проведали ее на зимних каникулах. Бабушка отдыхала. Даже тропинка к ее домику не была расчищена. В доме было чисто, тепло и уютно: и самовар шумел, запевая, и молоденькая черная кошечка мурлыкала и ластилась. По случаю Рождества было сварено пиво из свеклы. Мы, следуя обычаю, пекли из теста «коровок» (фигурки телят и ягнят). Всю деревню укрывал чистый снег, на ночном небе мерцали звезды, и, казалось, не хватало только пения ангелов.
Весной Анну Васильевну постигло большое горе: умер ее Шура, Александр Кириллович Соколов. Как потерянная ходила Анна Васильевна по деревне с телеграммой в руке и рассказывала старикам о своей беде: «Это мне бы надо помереть, а не ему!» Она недоумевала, почему врачи не спасли такого человека, почему ее Шуре вместо легкого, разрушенного туберкулезной каверной, не пришили новое, хоть бы от барана. «Мне бы помереть, а ему бы жить да жить», – повторяла она. Туберкулез Александр Кириллович получил в лагере, куда попал после того, как вышел из окружения, или в штрафбате в Сталинграде. Из-за болезни ему не пришлось, как хотелось, войти с войсками в Европу. Свой последний подвиг полковник Соколов совершил незадолго до смерти, пройдя на параде с саблей наголо во главе своих курсантов.
А. В. Соколова на могиле мужа, 1949
Анне Васильевне ничего не досталось из большой военной пенсии сына. Его пенсию получила вдова, а про свекровь она даже не вспомнила. Анна Васильевна была этим весьма обижена, но не стала требовать себе какую-то часть пенсии, понимая, что после ее смерти снохе эту долю уже не вернут. Анна Васильевна полагалась на помощь своих дочерей и последнего сына, Павла Кирилловича, и не обманулась.
На летние каникулы я опять приехал к бабушке в Григорково, да так и ездил к ней каждый год, пока у меня, уже студента, не начались производственные практики. Всякий раз с поезда я тащил тяжелый чемодан, в котором чего только не было: чай, конфеты, печенье, колбаса, копченая сельдь и т. д. Мы стремились поделиться с бабушкой тем устроенным в Ленинграде послевоенным изобилием, которое на десяток лет превратило любимый город в какой-то оазис в нашей полуголодной стране. Бабушка с достоинством принимала дары и сразу же определяла меня на работу. Моим делом из года в год стало заготовлять ей на зиму дрова, сама же Анна Васильевна занималась заготовкой сена для своей старой и теперь уже единственной козы Хлойки. Пригласив в гости лесника Никиту и хорошенько угостив его, Анна Васильевна получала разрешение косить на опушках и лесных полянках, а я спиливать и убирать сухостой. К сожалению, бабушка не научила меня косить: боялась, что я могу сломать ее единственную косу. Обычно утром, после завтрака с неизменным ничком всмятку, я брал топор и пилу-ножовку и отправлялся в наш ближайший лес. Там надо было высмотреть засыхающую сосенку, желательно не толще пятнадцати сантиметров, спилить ее, разрезать на ровные поленья, расколоть каждое пополам и сложить их клеткой для просушки на каком-нибудь старом пне. До обеда я успевал разделать два-три дерева. Пообедав и отдохнув два часа, я снова шел в лес, теперь уже с веревкой, чтобы носить подсохшие дрова домой. Сходишь шесть раз, и дневная норма выполнена. Иногда бабушка выходила ко мне во двор посмотреть, правильно ли я складываю поленницу и одинаковой ли длины поленья (допуск давался один сантиметр). После ужина мы сумерничали: бабушка рассказывала что-нибудь или же мы беседовали на разные темы. «Эх, Андрюша! – говаривала она. – Ученый соврет – ему и поверят, а мы с тобой хоть и правду скажем, нас и слушать не будут!» Освободившись от тяжкого груза забот о целой семье, Анна Васильевна проявила интерес ко внешней политике, к тому, как она освещалась в газете, причем у нее нередко бывали и серьезные нарекания: «Вот пишут, что на этой ассамблее выступил китаец, так и написали бы, что он сказал. Не пишут! Небось коммунистов ругал» (это про чанкайшиста). А уж вранье местных собкоров относительно высоких удоев прямо-таки выводило бабушку из себя: «Так бы и плюнула им в лживую рожу! И вовсе не работала тогда Дунька на скотном дворе!» Не меньшее возмущение у Анны Васильевны вызывали некоторые постановления и законы, особенно закон о налоге за бездетность. Бабушка находила его просто безнравственным, как бы обязывающим незамужних девок рожать. Впрочем, в послевоенные годы в деревне матерей-одиночек строго не осуждали, тем более что для молодой колхозницы родить ребенка было единственным верным способом не попасть на лесозаготовки, почти столь же тяжелые, как лагерь.
Я уходил спать в горницу, когда совсем темнело, спал крепко и видел вещие сны: про пустыни и горы, про Афганистан и про большие корабли в океане. Бабушке часто не спалось, ей все виделись какие-то рожи или идущие по дороге люди, толпы понурых мужчин и женщин, идущих куда-то без конца и края.
Проснувшись утром, я любил смотреть, как бабушка месит в квашенке тесто для хлебов, а под сводом русской печки пылает огонь.
По воскресеньям мы ходили в церковь. Бабушка, принаряженная в белую кофту и коричневую шерстяную юбку, вела меня в обход черепанской деревни, некошеным сыроватым логом, по тропинке среди ромашек, колокольчиков и горицвета. В церкви за открытыми окнами на старых березах щебетали птицы. После церкви, позавтракав и испив чаю со сладким пирогом, я мог идти на речку удить рыбешек. Бывало, по праздникам на чай приглашался старик-священник со своим дьячком. «И все-то наш поп Иван знает, везде-то он был! – говорила с усмешкой бабушка. – Спроси его: как там, батюшка, в раю? И он тебе скажет, что был и что фрукты хорошие». Но услышав от того же священника одобрительное: «Крепка твоя вера, Анна!» – бабушка гордилась и радовалась, как школьница, получившая пятерку.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});