Учителя, сотрудники музея ужасно нервничали. Некоторые собирались уезжать из Ясной Поляны. Дело расползалось. Я старалась изо всех сил сдерживаться, и от этих усилий все чаще и чаще напоминало о себе сердце.
Молодой чернявый учитель ураганом влетел ко мне в кабинет.
— Александра Львовна! Александра Львовна! Скорей!
Ревизия ВЦИКа!
— Возьмите вот, покажите им… — задыхалась Серафима Николаевна, — школьные журналы, они увидят, что все праздники отмечаются! — и она совала мне под нос какие–то тетради.
Громадный, шеетиместный автомобиль стоял около старого вяза. Один за другим из иего вылезли шесть человек. Среди них я узнала председателя губернского исполнительного комитета, председателя губоно, Чернявского, председателя Тульской контрольной комиссии. Остальные двое были из ВЦИКа.
Это была настоящая ревизия. Сначала в моем присутствии опрашивали свидетелей обвинения, вызывали Толкача, какого–то малого с деревни, допрашивали Чернявского. Бухгалтер Петр Петрович, присутствовавший при допросе, рассказывал мне, что свидетели перепугались, смешались и не могли повторить своих наветов, напрасно Чернявский всячески поощрял их и подзадоривал. Потом вызвали в канцелярию меня.
— Александра Львовна! — обратился ко мне секретарь ВЦИКа, Киселев. — Скажите нам, какой паек вы получали из артели?
— Мне хотелось, бы, — едва сдерживая гнев, — отвечать на все вопросы с документами в руках. Пожалуйста, — обратилась я к Петру Петровичу, который заведовал канцелярией, — дайте мне протокол общего собрания артели прошлого года.
В этом протоколе было записано заявление, что я отказываюсь от артельного пайка, так как все свободное время я должна посвящать работе в музее и школе и не могу больше работать в хозяйстве.
— Следовательно, за последний год существования артели вы пайка не получали?
— Нет.
— Так.
— А позвольте вас спросить, Александра Львовна, — обратился ко мне член ВЦИКа Пахомов, — была у вас вечеринка, когда вы пили вино и веселились до утра?
— Да, была. Это было 23 апреля, в день моих именин.
— Сколько было выпито вина?
— Две бутылки портвейна.
— Сколько было человек?
— Больше тридцати.
Члены ВЦИКа переглянулись.
— Товарищ Толкач, что, товарищ Толстая говорит правду или нет?
— Должно быть, правду.
— Товарищ Толстая, был ли такой случай, чтобы вы заставляли сторожей вам прислуживать и ночью заставляли ставить самовары? Товарищ Толкач ставил вам ночью самовар?
— Ставил. Толкач был дежурным. Я пригласила его выпить с нами чаю, он охотно присоединился к нам, пел с нами песни, пил чай. В два часа ночи мой заместитель, увидев, что самовар опустел, взял его и понес в кухню ставить, но Толкач вскочил, вырвал у него из рук самовар и пошел ставить его сам.
— Товарищ Толкач представил мне этот случай несколько в ином виде…
— Подождите, товарищ Чернявский, мы вас уже выслушали! Товарищ Толкач, так это все было, как рассказывает нам гражданка Толстая?
— Стало быть, так.
— Пожалуйста, продолжайте, Александра Львовна!
— Вскоре после этого, когда мы стали расходиться, я вспомнила про детей Толкача, завернула кусок пирога и конфеты в бумагу и подала ему. Конечно, я далека была от мысли, что могу его обидеть, никому не приходится теперь часто пироги и конфеты есть. Толкач как будто не обиделся, а скорее обрадовался…
— Какая ложь! — вдруг, побледнев, крикнул Чернявский.
Но Киселев жестом остановил его.
— Говорите, Александра Львовна.
И я стала говорить. И чем больше я говорила, тем мне становилось легче, точно прорвало меня, я дала себе волю, долго сдерживаемый гнев разрешился, облегчил, освободил меня. Я, кажется, никогда в жизни не была так красноречива. Я издевалась над Чернявским, я почти физически наслаждалась его бессильной злобой, его растерянностью. Он был теперь обвиняемым, я была обвинителем.
БЕСПРИЗОРНЫЕ
Я иду по Моховой, в руках большой портфель. Что такое? Как мухи вьются вокруг меня беспризорные, забегают справа, слева, один с силой толкнул меня под левый локоть.
Сейчас, днем, пожалуй, не решатся портфель вырвать, кругом народ, на углу стоит милиционер. Может быть, ночью бы и отняли, то и дело слышишь, как отняли сумочку у дамы, вырвали из рук портфель у запоздавшего с заседания чиновника.
Молчаливое приставание ребят стало настолько назойливым, что я направилась к милиционеру.
— Беспризорные меня преследуют, — сказала я ему, — может быть, хотят портфель вырвать?
— Нет, не портфель, смотрите, перо у вас сейчас из кармана выскочит!
Действительно, ребята уже выбили из бокового верхнего кармана самопишущее перо. Так вот за чем они охотились!
Самопишущие перья были в Москве большой редкостью. Купить их нельзя было, а это перо подарили мне американцы.
Я вынула его из кармана и положила в портфель. Тотчас же преследование кончилось, только один из мальчишек забежал вперед, вскочил на тумбу и высунул мне язык.
Много их было летом в Москве. Ночевали они в асфальтовых чанах на улицах, согревая друг друга своими телами. С наступлением осени они, как перелетные птицы, тянулись к югу. Нередко мне приходилось с ними путешествовать. Ехали они под лавками, иногда в ящиках под вагонами. Питались они кусками хлеба, которые им из окон кидали пассажиры; иногда им удавалось вытащить кошелек из кармана зазевавшегося пассажира.
Помню, я видела их на Кавказе, куда я ездила отдыхать. Они атаковали пассажиров:
— Копеечку дай!
— Гражданин, дай папироску!
— Молод курить еще… Где твои родители? Беспризорный хмуро молчал. Сентиментальные разговоры господ интеллигентов им давно надоели.
— Ты бы лицо пошел умыть, нехорошо, когда мальчики ходят грязные, ведь эдак лицо может сыпью покрыться… Посмотри на себя, точно негр…
— Дай гривенник, умоюсь!
— Ах, как нехорошо! Ведь тебе же самому, не мне, надо умыться. Ну так и быть… иди вымойся.
Беспризорный схватил с земли корку арбуза, разломил ее пополам и стал мазать лицо. Сажа смешалась с липким соком, потекла грязными струями по щекам и по шее. Из–под черной маски показалось хорошенькое детское личико.
— Дай гривенник!
Интеллигент вздохнул и полез за кошельком.
— Дай и мне гривенник, — пропищала девочка лет восьми, — я тоже лицо помою.
— Это твоя сестра? — спросил интеллигент мальчика.
— Это моя жена! — буркнул мальчик с вымытым лицом, поднимая с земли окурок и закуривая.
Днем они просили, по ночам выходили на работу. В Туапсе на вокзале всегда была давка. Люди сутками ждали поездов, отходящих на север. В момент посадки, когда кондуктора спрашивали билеты и пассажиры, чтобы освободить руки, ставили чемоданы на землю, из–под вагонов незаметно просовывался крюк, цеплялся за ремень или за ручку чемодана, и он уплывал под вагон.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});